Дракоморте
Шрифт:
Волокуши, утащившие эльфа, не возвращались. Про эльфа, про то что он был в руках Храма и сбежал, Юльдре не сказали — верховный жрец сейчас так жёсток, что того и гляди скормит раззяв-жрецов плотоядному дереву вслед за полунниками. Зато на поиски дракона спешно и тихо бросили все возможные силы, хотя было очень-очень боязно, но не оставлять же дракона шляться по Башне, особенно теперь, в преддверии особого рассвета! Иди знай, как эти двое выбрались из клетки – наверняка какой-то драконьей магией, и наверняка не просто так эта тварь не улетела вслед за эльфом. Определённо задумала какую-то гадость, собирается помешать возвращению великой силы к Храму Солнца — кто знает как! Мало ли способов, какими огромный дракон
Что удивительно, пока Юльдра осматривал Башню — дракона нашли. Не так и велика Башня, не столько в ней мест, где можно спрятаться, и дракон обнаружился в просторной кладовой, где когда-то хранились припасы, а нынче остались одни только пустые бочки и затянутые паутиной ящики.
Дракон оказался неистово буен, но отчего-то не перекинулся в огромную тварь с крыльями, так что пятеро жрецов, вооружённых дубинками, сумели его скрутить, вырубить хорошим ударом по голове и выволочь из кладовой, на всякий случай заперев за собою двери, чтобы кто другой ненароком не зашёл в попорченное драконом месте. Мало ли какую заразу там теперь можно подцепить!
Юльдра будет очень доволен. Эльфу он бы обрадовался, конечно, больше, но дракон — тоже очень важная часть идеального плана верховного жреца.
***
К вечеру Йеруша окончательно разморило, устало и рухнуло с ног, да и тропа затерялась среди теней. Только сейчас сообразив, что оказался совсем один в каком-то ужасно ужасном месте Старого Леса, Йеруш ощутил пренеприятный холод в затылке, а заодно — нечеловеческую и неэльфскую усталость, голод и жажду. Отстегнул от рюкзака скатанное в рулон тонкое одеяло, нашёл фляжку с водой и чуть пованивающий плесенью плод крахмального дерева, завалявшийся в рюкзаке со времён путешествия с усопцами. Беззвучно рассмеялся глупой шутке, которая ему придумалась по этому поводу. Проглотил плод, почти не жуя, запил водой, завернулся в одеяло, просунул руку в лямку рюкзака и мгновенно уснул. Не успел даже подумать о том, что в Старом Лесу вполне можно проснуться с обглоданными ногами или непоправимо разделённым с собственной головой.
***
В небольшом залитом светом зале пахнет заскучавшими без дела железками, ржавчиной, пылью и безысходностью. Согнутые в локтях руки втиснуты в кандалы над головой. Здравствуй, память о машинных Донкернаса, я вовсе не скучал. Ещё одна пара кандалов держит ноги над коленями. Тело растянуто на столе, очень похожем на распырку из донкернасской большой машинной: холодная шершавая поверхность, распахиваюшая драконий живот перед железными свёрлами — и велика ли важность, что над здешней распыркой свёрел нет. Пока что. Живот всё равно то в ужасе поджимается, щетинясь рёбрами, то спазматически напрягается, обрисовывая сухие продольные мышцы.
Тело гораздо быстрее поняло то, во что ещё не до конца поверила голова, — насколько сильно спятили жрецы за эти… сколько там дней прошло? Как можно настолько сильно спятить за считаные дни? Или они и раньше были безумны, а дракон не замечал?
Они что, всерьёз собираются причинять боль тому, кого недавно называли другом? А он-то думал, клетка была самой враждебной их идеей!
Нет. Нет. Что за чушь? Зачем им причинять боль дракону? Или кому бы то ни было ещё?
Ошейник — очень просторный, сейчас он не касается кожи, но острые шипы в его передней части направлены в горло. Попробуй перекинуться, дракон, и просто истечёшь кровью. Может быть, спустя некоторое время тебе это покажется лучшим выходом. Они, верно, не знают, что сейчас золотой дракон не может сменить ипостась. Но какая разница, почему не может — лес ли его подавляет, ошейник ли с шипами, итог один.
Жрецы всерьёз угрожают убить того, кого недавно называли другом? Да что с ними
Кто-то, мелко посмеиваясь, пронёсся из угла в угол за головой дракона и, судя по звуку, стал быстро, один за другим открывать деревянные ящики. Что-то посыпалось, звякнула железка.
С чего жрецы взяли, что могут бить дракона по голове, сажать его в клетки и приковывать к столам под распырками? Это что ещё, нахрен, такое?
Изголовье — или как ещё назвать то место, где оказалась голова дракона, — было приподнято, так что он не видел, кто там шуршит шагами позади, а наблюдал в основном собственные рёбра. Видел, как они расходятся от тяжёлого дыхания и тут же опадают снова, видел, как биение сердца отдаётся истошной пульсацией артерии в районе желудка.
Тот, кто носился позади, возбуждённо дыша и бренча железками, тоже это видел — свет позади дракона то и дело заслоняла тень чьей-то головы — и похрюкивал-постанывал от смеха.
Возможно, он думал, что дракон так тяжело дышит от смертельного испуга, но Илидор совсем не чувствовал страха. Он не пытался в подробностях представить всё, что с ним могут сделать в этом месте, не перебирал все возможности, которые есть у живого существа, которое хочет причинять боль другому существу, беспомощному перед ним. Ещё в детстве, попадая в большие или малые машинные, дракон приучился не засорять свой разум ожиданием боли — он быстро обнаружил, что это лишь без толку выматывает и делает боль ещё гаже, когда она приходит, что страх перед болью забирает силы, которые пригодятся, чтобы её пережить.
Но нет, сейчас Илидор не боялся, хотя и очень остро ощущал свою ничейность, одиночество, беспомощность — но не чувствовал отчаяния от своей беспомощности. Единственное, что распирало грудь, сбивало дыхание, люто колотилось в сердце Илидора — гнев. Гнев и все похожие чувства, которыми он пузырится, когда колотится в груди.
Злость на того, кто посмел протянуть свои ёрпыльные руки к золотому дракону.
Ненависть к тем, кто ответил низостью и предательством на его дружбу и верность, кто приблизил к себе золотого дракона, чтобы использовать его, чтобы показать ему ещё понятней, ещё обидней, чем когда бы то ни было прежде: золотой дракон — ничей, он настолько ничей, что какой-то придурочный любитель тыкать железками в людей может привязать его к холодному столу, и этому совсем никто не помешает, никто не придёт сюда и не спросит: эй, вы в своём ли уме?
Ярость из-за того, что люди, которые собирались выжигать тьму и мрак, сами же их несут, и никто не придёт сюда, чтобы… нет, не восстановить справедливость, уж какая тут справедливость — но совершить возмездие, уравновесить зло, творимое под личиной благости. Чушь это всё, будто нельзя отвечать злом на зло. Чем ещё на него отвечать, чем его уравновешивать, если добро никогда и ничего не побеждает? Ведь добро ни с чем и не сражается. Ему нечем.
Гнев колотился в горле дракона, гнев жёг кровь, пульсировал в ушах, сводил судорогами ноги, зажигал лютое рыжее пламя в золотых глазах и наверняка собирал грозовые тучи под крыльями — их просто не было видно, потому что Илидор лежал на спине.
Сзади-сверху грюкнуло, стукнуло. Торжественно выехала и нависла над Илидором утыканная колышками панель.
Негодование дракона перешло в безмолвное бешенство.
Кто бы мог подумать, что после того как ему удалось победить самый древний, самый обезоруживающий страх драконов — живые гномские машины, после того как Илидор сумел побороть этот ужас и даже подчинить некоторые машины себе, после того как он сделался предводителем целой маленькой армии живых гномских машин — что он снова вернётся в самое начало пути и окажется совершенно, вдрызг бессилен перед самой обычной, простецкой, примитивной машиной? Перед жалким бездушным куском металла, перед грудой ремешков, рычажков и шестерней!