Дракоморте
Шрифт:
— Похожа на очень мелкого драконыша, — заявил Йеруш, глядя как хорошечка машет листиками, удерживая равновесие. — Во всяком случае, я думаю, что похожа.
Эльф теперь полулежал на траве, опираясь на локоть. Неровно остриженные волосы слева падали на скулу, наполовину прикрывая глаз, и Найло казался ещё более взъерошенным, чем обычно. Фодель прошла к озеру, прошла совсем близко к эльфу и дракону, особенно к дракону, она почти коснулась подолом мантии плеча Илидора, встретилась с ним взглядом, улыбнулась уголком рта, кивнула на пригорок с левой
— Пусть тепло наших сердец рассеет холод ночи и проложит дорогу для нового рассвета…
— Обожаю лето, — заявил дракон, ловко сцапал хорошечку и растянулся на траве. — Вот ты обожаешь лето, а, животное? А ты, Найло? Или твоё время — лютая зима? Говорят, в Донкернасе тебя однажды до того вдохновила зима, что ты едва не угробил холодом ледяного дракона! До этого ж ещё додуматься надо было! А летом, ну? Ты делал что-нибудь интересное летом, Найло?
У Йеруша сделалось очень сложное лицо, и Илидор поспешно разрешил:
— Ладно, можешь не отвечать! — И тут же сменил тему: — Ты слыхал, что в прайде котули хотят подарить Юльдре подарок? Какое-то особое ездовое животное.
Найло помотал головой, отбрасывая воспоминания о другом, неправильном, печальном лете, — главное, что прямо тут и сей же миг лето было какое надо, очень даже правильное и любопытное.
— Наверняка это никакое не животное, — Йеруш уселся, скрестив ноги в лодыжках, поставил локти на колени, сложил пальцы шалашиком. Глаза его блестели. — Наверняка это саранча размером с дом!
— Чего? Найло, тебе в ухо залезла уховёртка и захватила твой разум, что ли? Какая, в кочергу, саранча?
— Думаю, ты удивишься, — пообещал Йеруш и облизнулся так плотоядно, словно за каждое удивлённое восклицание Илидора ему обещали сладкий пирожок. — О-о, жду не дождусь, когда мы уже наконец окажемся в прайде! У котулей есть горячий источник, и мне хочется как минимум залезть в него, а как максимум — набрать себе источничьей воды. Говорят, она успокаивает, как обалдей-травка.
— Какая травка?
— Да я так, придумал на ходу, — Йеруш махнул рукой. — Что же, это будет весёленькое путешествие. Я бы сказал, обстановочка накаляется! И ещё я бы сказал, Храм получил в лице тебя хорошенькое пугало, Илидор. Слушай, будь осторожней с Юльдрой и всей этой братией, ладно? Мы ходим по довольно тонкому льду, а ты не похож на дракона, который при этом держит разум холодным. Ты похож на дракона, который распахивает своё мягкое пузико почём зря и перед кем попало. Юльдра ведь сказал тебе, что нужно непременно носить меч, да?
— Я его и так ношу, Найло, что ты не…
— В прайд поедем по деревьям, да?
— По каким ещё деревьям? Да что с тобой такое?
Йеруш расхохотался так громко, что маленькая хорошечка, всё бродившая вокруг Илидора, свалилась с корненожек и панически заверещала, тоненько, как комар. Её жгутики конвульсивно дёргались, словно тонкие, длиннющие, заполошно машущие ручки.
— Ну вот, перепугал ребёнка! — притворно возмутился дракон, аккуратно
И едва не выронил хорошечку — так внезапно и такой дикой болью перекосило лицо Найло. Йеруш зашипел, словно от боли, — слова дракона всколыхнули в нём самое раннее детское воспоминание, и не вина Илидора, конечно, что это воспоминание было так себе, просто какого же хрена…
Какого же хрена растаял, словно морок, подлесок, весёлый золотой дракон, хорошечка, озеро и крики Мажиния, а вместо них перед глазами выросла столовая родового поместья и…
Его первое детское воспоминание — он стоит у буфета, прижимаясь спиной к дверце из шершавого дерева, а на него волнами накатываются крики. У ног лежит табурет и разбитая фарфоровая чашка.
— Он сам достанет! Ты посмотри на него, сам он достанет! Кусок недоумка! Бестолочь!
От криков звенят стёкла буфета и что-то надрывается внутри головы. Он крепко прижимает ладони к шершавой тёплой древесине за своей спиной — ноги сейчас ненадёжная опора, ноги подгибаются от ужаса: какой же он плохой, плохой, плохой, отвратительный, никчемный ребёнок!
— Сказано тебе было, не лезь! Не лезь, говорила я тебе? Говорила или нет?
От каждого крика он вжимает голову в плечи. Он не смотрит на мать, только на осколки чашки. Это была его любимая чашка, с голубой каёмкой, ручкой в форме кошачьего хвоста и орнаментом в виде следов кошачьих лап.
— Это не ребёнок! Не ребёнок! Это бедствие! Это несчастье! Наказание мне!
Уголком рта он всё равно видит длинное шуршащее платье матери из струистой багровой ткани, эта ткань волнуется, колышется, как кроваво-грозовая туча, и ему кажется, что туча сейчас начнёт расти, пока не заполнит собой всю комнату, пока не проглотит его — ужасного, ужасного, ужасного ребёнка, наверняка туча должна его проглотить, потому что с плохими детьми обязаны случаться плохие вещи.
— Я к тебе обращаюсь, Йер! К тебе! На меня смотри, когда я с тобой говорю! На меня смотри, Йер!
Он не может посмотреть на мать. Он сгорит от стыда.
Шуршащая туча платья шевелится на границе видимости и начинает стремительно разрастаться, она движется прямо к нему.
Йеруш в ужасе отлепляет ладони от спасительной шершавой двери буфета, шагает вперёд и с силой опускает босую ногу на осколки своей любимой фарфоровой чашки…
— Найло, ты в порядке?
Голос дракона выдернул его обратно в Старый Лес, в прекрасный Старый Лес, полный злобных шикшей, змеептичек, мрачных тайн, полубезумных жрецов. Йеруш широко махнул руками, хрустнул спиной, клюнул головой, зажмурился, зашипел, оскалясь, открыл глаза — и снова стал выглядеть как обычный Йеруш, без боли и перекошенности. Илидор медленно, не сводя взгляда с эльфа, опустил хорошечку наземь, и она убрела к озеру, неловко ступая по опавшей листве короткими корненожками и размахивая жгутиками, словно нетрезвый гном молотом.