Драконы ночи
Шрифт:
Он направился к лестнице. Пока он спускался, облако сигаретного дыма плыло над ним как нимб.
ДЫМ…
МЕЗОЗОЙ…
РИСУНОК…
Катя, зажав рисунок под мышкой, открыла дверь кабинета без стука. Он, этот Шапкин, агитирует за решетки на окнах и забор вокруг школы. А какой забор можно построить вокруг «Далей»? Спросили, помнится, об этом «старого работника культуры» Марусю Петровну, так она сказала, что «забор не спасет».
ЗАБОР… В ЭРУ МЕЗОЗОЯ ЭТО НЕ ЗАЩИТА…
– Кто там
Роман Васильевич Шапкин, судя по голосу, не привык церемониться. Только сейчас Катя рассмотрела его по-настоящему. Возраст – сильно за сорок. Русые коротко стриженные волосы тронуты сединой. Из тех, кого называют «крупный мужчина» и «настоящий полковник», но это ничего, в сущности, не значит, потому что в своем предпенсионном возрасте он только еще майор. Или, скорее всего, снова майор, «разжалованный Долохов», если учесть историю с городским транспарантом и последующим суицидом. Лицо красное, то ли от недосыпа, то ли еще от чего покрепче. Выражение на лице не ласковое, не приветливое, если не сказать больше. И среди этой неприветливости, среди этой почти скульптурной резкости черт так странны и так неуместны рассыпанные на носу, на скулах веснушки.
Конопатый мальчик – так называли Рому Шапкина в детстве, и прозвище это сопровождало его от яслей почти до седьмого класса. Как раз в седьмом он за «конопатого» кое-кому из обидчиков навесил больших фонарей, а кое-кому выбил зубы. И его дразнить конопатым в родном Двуреченске перестали. Но Катя об этом, естественно, и не подозревала.
– Ко мне, что ли? – повторил Шапкин.
– К вам. Я ждала в коридоре, пока вы освободитесь. Вот мое удостоверение, – Катя предъявила «корочку». – Екатерина Сергеевна Петровская, капитан милиции.
– С проверкой? – Шапкин глянул в удостоверение, потом на Катю, затем снова в удостоверение и опять на Катю. – Блох у нас тут ловить? А министр что, прямо за вами следом?
– Министр, по-моему, сейчас на Кавказе, я в новостях слышала. А здесь в городе я стала свидетелем поисковой операции по розыску сына учителя Миши Уткина. – Катя старалась произвести впечатление информированного товарища. Однако по тому, как он вел себя, как смотрел этот Шапкин, ей снова очень захотелось вернуться в дежурку, дождаться «развода» и отыскать себе другого собеседника.
– И как столичный ценный кадр сразу отметили недостатки организации?
– Я здесь в отпуске. – Катя чувствовала, что начинает закипать. – Живу в «Валдайских далях» с подругой.
– Круто, – Шапкин усмехнулся. – У Ольги Борщаковой под крылом?
– Кто-то до смерти напугал дочку Борщаковой. Сегодня днем. Учитывая ситуацию с поисками, я решила проинформировать о происшедшем местных сотрудников. Вот взгляните, – она положила рисунок на стол.
– Народное творчество? – Шапкин ни ухом ни глазом не повел. Сейчас он отчего-то напомнил Кате «изменщика» Лесоповалова, и от этого она еще сильнее разозлилась.
– Вы только что отцу мальчика лекцию читали.
– Я – лекцию?
– Про педофилов. Про меры предосторожности. А сейчас
– Как это?
– Отфутболиваете меня.
– Я отфутболиваю? Садитесь, пожалуйста, товарищ капитан. Извините, что не предложил вам сесть раньше. Окошечко прикрыть, может, дует?
Катя плюхнулась на стул. Правы, ох правы те обыватели, которые ругают милицию. С такими, как Роман Васильевич Шапкин, не только бедным «заявителям», коллегам в погонах общаться трудно!
– Пожалуйста, Роман Васильевич, посмотрите вот этот рисунок.
Шапкин засопел, потер лицо пятерней.
– Она – Борщакова – случаем не родственница вам?
– Нет. Она знакомая моей подруги Анфисы Берг.
– Ну и что тут намалевано? – Шапкин наклонился над рисунком.
Катя следила за ним. Что? Проняло тебя это? Может, будешь теперь разговаривать по-человечески?
– Кто это намалевал? – спросил Шапкин.
– Неизвестно. Рисунок сегодня днем примерно около двенадцати отдали Даше Борщаковой на детской площадке.
– Кто отдал?
– На рисунке изображена сама Даша. Сходство очень большое, мы все это сразу отметили. И… в общем, ее мать и ее бабушка в панике.
– Кто отдал рисунок, установили?
– Я разговаривала с охранником, он дежурил у детского городка. Так вот он клянется, что взрослых ни на самой площадке, ни рядом не было. Никаких незнакомцев, в смысле мужчин, чужаков. Рисунок Даше отдала неизвестная девочка примерно лет пяти. Кудрявая блондинка. – Катя почувствовала, как скудны, как неубедительны ее сведения. Лепет какой-то несусветный…
– Рука-то вроде не детская бумагу марала, – заметил Шапкин.
– Вот именно, очень профессиональный рисунок. И очень натуралистичный. Пугающе натуралистичный. Я подумала… ну в связи с пропажей ребенка… может быть, есть какая-то связь? – Катя вспомнила слова Даши про девочку. Сообщить Шапкину сейчас о том, что эта девочка сказала Даше?
Шапкин рассматривал рисунок.
– Может быть, вы проедете туда, в «Дали», сейчас со мной или пошлете кого-то из своих сотрудников?
У Шапкина заиграл мобильный. Этакий фокстрот-бодрячок ворвался в прокопченный сигаретным дымом кабинетный мирок. Шапкин приложил телефон к уху. Рисунок он держал в руках, а телефон прижимал плечом, и все это выходило так неуклюже, так по-медвежьи, что Кате хотелось плакать. Она и правда достала из сумки носовой платок – не слезы расстройства вытирать, нет, просто высморкаться с досады.
Шапкин слушал молча. Потом так же молча дал отбой, встал, уже более не обращая внимания ни на рисунок, ни на Катю.
– Ну, так как же? – спросила она.
– Я должен срочно уехать. Это… это оставьте, после с этим разберемся.
– Но я подумала, что…
– Товарищ капитан, я вам русским языком говорю – я должен срочно ехать. – Шапкин распахнул настежь дверь. – Прошу вас, товарищ капитан. Приятно было познакомиться, коллега.
Снизу из дежурной части слышался шум, топот. Катя вышла в коридор. Он буквально выпихнул ее, выставил…