Драма в конце истории
Шрифт:
Веня закончил прозорливыми афоризмами.
Мы — потерянное поколение конца двадцать первого века — эпохи стабильного и устойчивого развития эгоистических свойств человеческой природы.
Вся наша духовность — симулякры культуры.
Только физическая угроза, что мир грохнется, может согнать нас с дивана.
Пора кончать с призывами к изменению мира — уже наломали дров! Надо изменить себя, свое мышление.
— Наступает конец слепой истории! Задавленные в эгоизме прежние гуманистические идеалы живут, и даже разгораются. Созревает новый протест.
За столом
— У нас нет нейропатологии! — возмутился Чеботарев. — И нет этих… симулякров!
— Поклеп!
Сторонники Вени толерантно кричали:
— Здесь многие притворяются оппозицией!
— Надо вычистить их из наших рядов!
Веня спокойно сказал:
— Мы создадим новый Гражданский фронт. Назовем его «Спасение».
Большая часть тайной вечери бурно захлопала.
Толстый председатель задвигался на стуле, словно чесался зад. Он ощутил в груди острый нож, вонзенный не только в его самолюбие, но и в саму жизнь.
— Ренегаты! — вдруг сорвался с места Чеботарев. — Хотите разрушить фронт? Мы вас уничтожим!
Председатель, вытирая пот с толстого лица, остановил его жестом.
— Спокойно. Не надо же так в лоб!
Ораторы, подобранные председателем, с наслаждением ругали систему страшного одиночества людей. Это стало банальным обрядом, словно то зло естественно и закономерно; говорили о полной поддержке программ изменения сознания населения, предлагали однотипные планы мероприятий по улучшению и совершенствованию, уходили в искренний порыв «нормативной» правды, достигая иллюзии победного шествия дела духовного оздоровления, и забывая о своих реальных мыслях в обычной жизни выживания.
Меня что-то раздражало. Как они зажигаются идеями? Откуда эти не сомневающиеся убеждения? Мы-то, экологи, озираем сразу всю планету, стоя над политическими тусовками, и потому во всем сомневаемся.
Мой отчаявшийся шеф выступил за передачу нашей программы в руки мощного Гражданского фронта, лишь тот может потянуть всенародное дело, которое не может быть собственностью мелких общественных организаций.
Председатель вкрадчиво сказал:
— С правом подписи.
Мой шеф несколько встревожился.
— А с нами как?
Председатель потрепал его по плечу.
— Вы что! Будете работать как раньше. Поможем материально.
13
Я переглядываюсь с «нимфеткой» Юлей.
Она в мистическом поле со мной, мы прекрасно понимаем друг друга, не сознанием, а некоей иной энергией. В ней есть какая-то первозданная чистота, что может увести меня из отчаяния. То, что мне нужней всего. Из моих нереализованных комплексов. Возможность начать с чистого листа. Она зачеркивает мою прошлую жизнь, возвращая к началу.
Эта чистая душа и совершенное тело — нечто вечно юное, идеал, независимый от ее ума и самосознания. Иное, во что нельзя не влюбиться, нельзя не поклоняться. Ты — жизнь, назначенная к бою, ты — сердце, жаждущее бурь.
Юля уже не оглядывалась рассеянно, и я был счастлив, когда ненароком где-нибудь прижимался к ней, и она поддавалась. И не было никакого напряжения, я мог говорить о чем угодно, а она молча слушала, и разница между нами тонула в обоюдном восхищении.
В ней угадывалась наша будущая прочная семейная бытовуха, но я не думал об этом — все застилала слепая влюбленность. Пусть она тупенькая, но у нас могут быть дети, счастливее и талантливее, чем мы.
Вечером, когда остались с ней одни (диктовал ей срочную работу), прижал Юлю к себе и с давно накопившейся страстью прильнул к ее губам. Она не сопротивлялась. Оглянулся — кругом столы с бумагами и компьютерами, какие-то углы, наверно, пыль. Я повел себя как старпер. Стыдно без постельных принадлежностей, без бокала вина и роз. И крыл себя за несмелость в ответственные моменты. Меня не пугало правосудие ввиду незаконности предстоящего деяния, попадающего под закон о педофилии, ей еще нет и семнадцати, но я чувствовал себя стариком — мне уже двадцать два. Останавливала не совесть, а, наверно, догадка, что мы не совпадаем во времени и пространстве. Не для меня чужая юность, никогда этого не будет. О чем плачет душа, раздираемая любовью?
Я воображал, как приглашаю ее к себе на дачу, когда там нет мамы. Мы едем с ней в электричке, и я не ощущаю ничего, кроме этой юности, — она кажется сияющим светлым гребнем возносящейся энергии. Мне этого почти достаточно, словно нашел замену всей этой чертовой жизни.
Вот мы идем по просеке, мимо раздраженных волей босяков-дачников в старом тряпье.
Представил постель, где мое тело исчезло — только острая опасность возможного наслаждения, в испуге ответственности — перед кем? У мужчины врожденное чувство власти над существом, которое под ним. Но лежу неподвижно рядом, как в королевском кино, боясь прикоснуться к ней. Это испуг девственника, забывшего о прежних встречах с девушками. Любое сближение было бы фальшивым, порушило бы что-то между нами.
Она тоже лежит неподвижно.
14
Веню пригласили на конгресс по устойчивому развитию (Sustainable Development) в Соединенные штаты Америки. У него там были последователи, специалисты по экологии отчужденных зон Северной Америки. Я увязался за ним.
Шеф не верил, что поездка принесет пользу. Это могло быть одно из многочисленных пустых сборищ, резолюции которых оседают в наших файлах.
Везде экологи неутомимо влезают во все дырки без паспорта, уверенные в своем пророчестве последнего экологического катаклизма. И что своими речами могут сами предотвратить экологическую катастрофу.
Шеф говорил: силы уже не те. Столько боролся, а все впустую. Перегорел. Как только представлял непомерную работу, которую проделал за свою жизнь, и что снова надо браться за то же, наступала слабость. Не было подходящей замены, и он отпустил вожжи. Но, слава богу, нашелся наследник, это был я. Хотя слишком молод, но другого нормального просто не было.
Я же легок на подъем. И мы вылетели в Нью-Йорк.
Я верил в мое обновление в этой стране — она что-то даст моей душе, больше, чем дома. И поможет встать на ноги нашей организации.