Драма в конце истории
Шрифт:
На моей остановке она отчужденно вышла, и я за ней. Она быстро исчезла.
Механически перехожу улицы, забитые нетерпеливо спешащими био-автомобилями. Никакой отрады! Вообразил неведомый город, куда входишь, как в родное лоно, где все открыто тебе и улыбается, — уютные улицы с зелеными тенистыми деревьями по сторонам, на каждом углу дружелюбные уличные кафе под навесами веселенького цвета.
Вспомнил дачу с тихим шелестом листвы и одиноким небом, дачников в старом тряпье, вытащенном из сундуков, вольный стук работ. И с радостью представил, как уеду туда с мамой в выходные.
Не люблю
Может быть, это тусклый свет северной страны, а мои предки были южане? Я, как все, не помню своей родословной. Обожатели города могут на меня окрыситься, но чувства, как и времена, не выбирают.
В загаженном дворе облезлый пятиэтажный дом без лифта, забираюсь по сколотым ступенькам лестницы на последний этаж. Там, в большой комнате наша некоммерческая организация.
Она находится в зоне отчуждения, мало отличающейся от условий начала века, и пользуемся мы остатками его устаревших технологий — древними компьютерами и планшетами. Такие зоны остались как отработанный материал прошлой цивилизации, но которые еще могут приносить пользу. Неутомимые местные художники покрыли ее строения пестрыми красками и разрисовали граффити, зона стала похожа на музей старых трущоб.
Наше заведение — типичное явление самоорганизации общества, нежелательное и не финансируемое экономической элитой, вечно требующее чего-то наносящего урон мегакорпорациям. Обнаружилась естественная черта корпоративной власти: они могли, словно по чьей-то высшей воле, мгновенно прижать протестную организацию, не прибегая даже к прокуратуре и суду — отключить по естественным экономическим соображениям то, что в их собственности — свет, воду, кнопки информации и рекламы.
Мой шеф-идеалист, уже не молодой, но такой же романтик, как я, затеял проект — создание экологически чистых районов. Это была мечта о сплошном экополисе на нашей земле. Он затевал это не ради денег. Они должны были валить валом как побочный продукт прекрасной идеи.
Мы хотели сделать «зелеными» зоны отчуждения, объявленные умирающими из-за нехватки средств. Ибо все сосредоточилось в мегаполисах. Расширение мегаполисов объяснялось удобствами кучковаться подобно муравьям, и экономией. Так что, мы прозябали. Без первоначального капитала нечего было рыпаться.
Но Нью-сити всегда был готов принять из гетто тех, кто сумеет принести пользу. «Выплывайте, и примем». Мы были на листе ожидания с нашими экологическими программами. Наша надежда была на то, что искусственная продукция, в том числе радиоактивная и генетически модифицированная, которую производят новые технологии, начала уходить из потребления, и в цене сейчас все экологически чистое.
Сначала мы преуспевали, удавалось дурачить себя и наивных провинциалов. Но, как стало понятно, еще не пришла настоящая востребованность нашей идеи, общество было занято чем-то более важным. И денег, естественно, было мало.
Мой шеф говорил:
— Известный оппозиционный сетевизор был отключен от заказчиков и отбивался, как в окопах, целый месяц, пока не пропал. А я всю жизнь под топором, и ничего, выживаю.
В нашей дыре мне больше нравится, чем на первой работе в Министерстве саморегулируемых систем. Я был принят по конкурсу уровней «ай-кью». Министерство не изменилось с древних времен, как будто не существует другого способа управления: все та же вертикаль подчинения руководству и плану.
Министерство ведало Центром универсального искусственного интеллекта. Все там были одеты в легкие корпоративные комбинезоны с эмблемой на груди — самым известным брендом. Основная часть были обслуживающие клерки. И я был клерком.
Я удивлялся: они выглядели слишком здоровыми, без признаков выстраданного опыта, словно барахтались в тихой заводи бесконфликтного мира. Почему их не тяготит механическая работа, как автоматов? Во что тогда превращается творчество? Наверно, в создание нейтронной бомбы, однажды чуть не взорвавшей планету.
У меня, пришедшего из Академии, сразу возникло ощущение, что не я творю свое дело, а Универсальный искусственный интеллект, на который мы работали, втягивает в какие-то свои резоны и доказательства, которые противоречат чему-то во мне. УИ сразу считал мои тайные мысли, обнаружил во мне склонность к поэзии, и сделал упрек металлическим голосом, что я не пользуюсь электронным стихотворцем. Казалось, он недоумевал, как это можно противоречить его прекрасному гармоническому миру. И стал внушать, как достигать вдохновения. Само вдохновение у него выглядело, как блаженное состояние идиота.
Но я продолжал писать стихи моим примитивным разумом, не поддерживаемым технологиями.
Мое поведение почему-то задевало всех. После моей командировки в провинцию руководитель сектора с недоумением полистал мой отчет.
— Что за отсебятина?
— Как?
— Язык — отсебятина. И предложения — слишком эмоциональны.
— Не могу казенным языком!
Он едва сдерживался. Наверно, от любования моим задором.
— Казенный язык — это строгий стиль. Язык логики.
— Для прикрытия равнодушия!
Он снисходительно оглядел меня из каких-то своих высот опыта.
— Переделать. Ничего, мы из тебя выбьем отсебятину.
Я не понимал: что это? Почему нельзя быть искренним в деловых документах? Откуда страх перед искренностью, почему она опасна? Что от меня хотят?
Там было совсем невыносимо — каждый исполнитель делал свой кусочек нудного дела, и общего замысла никто не знал. Я даже написал стихи:
Как будто мир провалился в ведомство, Все — измерений там не людских, И в нервной дрожи мы, как подвешены, Порывы режут там на куски. Как получилось, что в мире грубом, Мольбе Спасителя вопреки Вошли в духовную мясорубку, И соберем ли в крови куски?