Драмы

Штейн Александр

Сослуживица с папиросой. Какая прелесть!

Алеша из ансамбля.

Закрутит, затоскует колесо на весу,

Колесо на весу,

Твой платок с поцелуем я с собой унесу,

Навсегда унесу.

Отзвучит перекличка

Паровозных встреч, паровозных встреч,

Зазвучит непривычно иностранная речь,

Незнакомая речь.

И один в те часы я передумаю вновь,

Перечувствую вновь,

За кордоном —

Россия,

За кордоном — любовь.

Аплодисменты. Маша вскакивает, рывком распахивает окно.

Ветер, метель, луна. Все, кроме Платонова, вскочили, кинулись к Маше. Куклин взял ее за плечи, усадил на место.

Куклин. Все пройдет, пройдет и это, сестричка.

Маша (виновато поглядела на Платонова, тихо). Чужое, а щемит? Правда, Саша? (Платонов молчит). Про тоску, оттого? (Платонов молчит). Про тоску ну вот не могу слушать.

Сослуживица с папиросой (утирая слезы, восторженно смотрит на Машу). Какая прелесть!

Леля. Колесо на весу — это про меня.

Куклин. А я так и понял.

Маша (Платонову). Хочешь, я их всех выставлю? (Платонов пожимает плечами). Кому чаю, кому кофе?

Куклин. Лично мне коньячку.

Маша (Сослуживице с папиросой, сухо). Поможешь. (Вместе с ней уходит).

Леля (Платонову). Вы Тадеуша помните? Ну Тадеуша, на год после вас кончил? Ну Жеромский, поляк такой, рост сто восемьдесят три, блондинистый, с русалочьими глазами? Со мной тогда в Петергофе на вашем выпуске отплясывал. Помните, помните. Ваш выпуск на моря разлетелся, а я все на вашу танцверанду приезжала на электричке по праздникам. То ли он мне в душу запал, то ли Запад, вы сами сказали, мое больное место, но мы вскоре нашли друг друга. Расписались. Хотя мама и папа голосовали против, оба как один, у них это редко бывало. «Дура, Ленинград», Ну, Ленинград. Осень гнилая, насморк, радикулит, чего хорошего? Укатили мы с ним в Польшу, в Гданьск, там раньше Данцигский коридор был, из-за него война с Польшей началась. Но только когда я туда пришлепала, там даже и коридора не было — одни сухие доки. Заграница. А чего хорошего? Все спешат, всем некогда, все вкалывают, у всех дела, все как у нас. А Леле куда деваться? Тоже вкалывать? Спасибо. Это и в Ленинграде можно. Ну, вечером в кино сходишь, слова слышишь вроде похожие, а не поймешь ни фига. «Иностранная речь, незнакомая речь». Я вам говорю, это про меня. Родители моего Тадеуша старички манерные, с гонором. Отец — еще жить можно, приобщал меня по линии польской культуры, памятные сувениры дарил, с видами на Вислу. Тратился старичок. Однажды даже самоучитель польского языка приволок. А на кой мне его самоучитель? Я не за тем сюда приехала. А пани Ванда, мамаша, — поразительно вредная, исключительно скупая. Взяла меня на мушку с первого же дня. Слоняюсь, видите ли. Прошел год, пани Ванда ему говорит: «Тадеуш, коханый, кого ты привез? Она даже куска хлеба по-твоему попросить не научилась, как же она может тебя любить?» Как вам нравится, какой шовинизм? Ну, я тоже не всегда была божьей коровкой во Христе. Давала пилюли, как врач-гомеопат, — малыми дозами. Тадеуш терпел-терпел, ворочал своими русалочьими глазами, откидывал со лба шевелюру свою соломенную, а потом мне сказал: «Леля, поезжай домой в мягком вагоне. Ты из меня выдавила любовь, как зубную пасту из тюбика». Ну, если его любовь — зубная паста, то привет. Сделала в Варшаве пересадку и — за кордоном любовь. Будь здоров, Тадеуш! Любил меня, были отдельные моменты — обожал. Ну и что? Ничего хорошего в его Гданьске Леля не увидела. Только по родине тосковала, хотя не белая эмигрантка, а жила там с советским паспортом. В Ленинграде немножко огляделась и вышла замуж, конечно, за вдовца. Особенно выбирать не приходилось. Дни идут, как часы. Взяла с прицепом — дочка. Хоть сдай в ломбард, потеряй квитанцию. Девица на выданье, но женихов не видать. Меня увидит издалека — уже идет синими пятнами. Ну, думаю, Леля, родненькая, опять ты не там приземлилась. Зачем мне все это надо? А тут его еще, привет, на Восток перевели. Я за ним — куда деваться? Еще удачно, дочка на химика учится, мы ее в Ленинграде забыли. Ну вот Дальний Восток. Говорят, сопки, станция Океанская, бухта Золотой Рог, красиво. А чего хорошего? Одни снежные заряды, китайские яблочки — кожура твердая да минеральная вода «Ласточка». Правда, женьшень —

натуральный. Но мне его не надо. Придет со штаба, щипцами его с кушетки не сдерешь. Читает. Сколько можно читать? Надоест на его согнутую спину глядеть. Сюда со мной не пошел. Я тоже пробовала читать, ничего особенного не вычитала. Работа моя неинтересная, нервная, я на коммутаторе в гостинице «Тихий океан». Из люкса позвонит какой-нибудь, разговоришься, а через день — привет, новый голос, да еще противный. Лампочки вспыхивают. У одного дочка в Туле родилась, у другого на Курилах невеста объявилась, а ты знай соединяй. Владивосток вызывает, Москва отвечает. Ленинград вызывает, Владивосток отвечает. Говорите, Владивосток. Они все говорят, говорят, говорят, а я все соединяю, соединяю. Так и жизнь пройдет в чужих переговорах... Я вам говорю — колесо на весу. (Маша внесла чай и кофе, за нею — Сослуживица с папиросой, с бокалами, с бутылкой вина, с ломтиками только что нарезанного сыра на подносе). Вот и у моей пани Ванды так. Подача пижонская, а есть нечего.

Алеша из ансамбля (встал, хорошо поставленным голосом). Прошу наполнить бокалы. Есть оригинальный тост. (Пауза). За хозяйку.

Сослуживица с папиросой. Какая прелесть!

Алеша из ансамбля. Мария Сергеевна, вы всем нам тут, на далеком берегу Тихого океана, украсили жизнь. (Платонову.) Товарищ капитан третьего ранга, наверно, не составляет исключения.

Маша. Не надо, Алеша.

Куклин. Не будем уточнять.

Алеша из ансамбля. Мария Сергеевна, вы — наш оазис. Материальный фактор не решает, но когда забраны последние преимущества Востока...

Леля. Про надбавки?

Алеша из ансамбля. Не ставьте точки над «и».

Куклин. Ближе к тосту.

Алеша из ансамбля. За восьмой километр! За маленький кусочек столицы, за всегда недоступно-холодную, как Снежная королева, но и всегда прекрасную, как королева, Марию Сергеевну, за хозяйку. (Чокается с Машей).

Сослуживица с папиросой. Какая прелесть!

Куклин. Платоша, по привычке ждешь тоста за тебя? Скажу.

Маша. Хватит.

Леля. Не надо разговоров. Давайте играть в бутылочку. К тому же она теперь пустая.

Куклин. Это как — в бутылочку?

Леля. Ну как? С поцелуями.

Сослуживица с папиросой. Какая прелесть!

Со стола быстро убирают поднос, чашки. Леля крутит бутылочку, она вертится и, остановившись, показывает горлышком на Куклина. Леля с равнодушным видом подходит к Куклину и так же равнодушно целует его в губы.

Леля. Теперь вы вертите.

Куклин крутит. Горлышко бутылочки показывает на Сослуживицу с папиросой. Куклин целует ее.

Сослуживица с папиросой. Какая прелесть!

Крутит бутылочку. Теперь Сослуживица с папиросой целует Алешу. Та же игра. Бутылочка показала на Машу. Алеша идет к ней, смотрит на нее, на Платонова и снова целует Сослуживицу с папиросой. Платонов молча встает, выходит в переднюю.

Маша. Глупая игра! (Швыряет бутылку на пол, отбрасывает ее ногой, уходит следом за Платоновым. В тесной передней Платонов молча курит). Саша, выгнать их?

Платонов молчит. Слышен голос Куклина: «Алеша, куплеты!» Голоса: «Какая прелесть!», «Чего хорошего!...» Общий шум. Потом звуки гитары. Алеша из ансамбля поет. Платонов курит. Маша стоит рядом.

Алеша из ансамбля (поет, поводя плечами, тряся грудью).

Нас постигла большая утрата,

Мы лишилися старшего брата,

Умер наш председатель месткома,

Эта личность нам всем так знакома...

(Командует). Все!

Все.

Ах, дамы, дамы, дамы,

сколько слез и сколько драмы,

Сколько томительных дней

вы приносите, дамы всех мастей!

Ха-ха!

Платонов, не глядя на Машу, швыряет папиросу, срывает с вешалки шинель, фуражку.

Маша. Саша, Сашенька, не надо. Снежные заряды, я вас никуда не пущу...