Дрожь
Шрифт:
— Я просто подумал, что мне нужно ей понравиться.
— Единственная, кому ты должен нравиться в этом доме, это я. Не думай о них.
Сэм подобрал с пола диванную подушку и, обняв ее, уткнулся в нее лицом.
— Понимаешь, какое дело... возможно, ей придется довольно долгое время терпеть меня в своем доме.
— Насколько долгое?
Он так ласково мне улыбнулся, что у меня защемило сердце.
— Дольше не бывает.
— Всю жизнь?
Губы Сэма изогнулись в улыбке, но его желтые глаза подернулись печалью, как будто он знал, что это неправда.
— Еще дольше.
Я
Глава 35
Сэм
49 °F
Когда фильм закончился (мир был спасен, но население понесло серьезные потери), я сел рядом с Грейс за маленький столик у выхода на террасу и стал смотреть, как она делает домашнее задание. Я страшно устал: холодная погода подтачивала мои силы, хотя не в ее власти было заставить меня превратиться в волка, — и с удовольствием забрался бы в постель или прилег подремать на диванчике. Однако моя волчья ипостась испытывала тревогу и не позволяла мне спать в присутствии незнакомых людей. Поэтому, чтобы не уснуть, я оставил Грейс внизу делать домашнее задание в угасающем свете дня, а сам пошел на второй этаж взглянуть на студию.
Отыскать ее оказалось несложно; в коридор выходило всего две двери, и из одной из них тянуло химическим апельсиновым запахом. Дверь была чуть приоткрыта. Я толкнул ее и зажмурился. Комнату заливал ослепительный свет множества ламп, призванных имитировать естественное освещение, и в итоге комната превратилась в нечто среднее между пустыней в полдень и «Уолмартом».
Стен было не видно из-за нагромождения холстов, прислоненных к каждой свободной поверхности. Неукротимое буйство красок, реалистичные фигуры в нереалистичных позах, обычные формы необычных цветов, изображенные в неожиданном свете привычные места. Я словно очутился во сне, где все знакомое предстает в непривычном виде.
Все возможно в странной кроличьей норе.
Что, к примеру, вот это — зеркало или портрет?
Словно во сне, все узнаваемо — и непривычно.
Во что-то иное превращается каждый предмет.
Я остановился перед двумя громадными полотнами, прислоненными к одной из стен. На обоих был изображен мужчина, целующий в шею женщину, однако цвета кардинально различались. Одно было выполнено в красно-фиолетовых тонах. Оно казалось кричащим, безобразным, коммерческим. На втором краски были приглушенными, голубыми и бледно-лиловыми, перетекающими одна в другую. В нем присутствовала какая-то недоговоренность, загадка. Я вспомнил, как мы с Грейс целовались в книжном магазине, какой теплой и настоящей она
— И какое тебе нравится больше?
Тон у матери Грейс был веселый и дружелюбный. Для себя я определил его как ее галерейный голос. Именно таким тоном она усыпляла бдительность зрителей, чтобы они, размякнув, легче раскошеливались.
Я кивнул в сторону голубого полотна.
— Оно вне конкуренции.
— Правда? — неподдельно изумилась она. — Ты первый, кто так ответил. Это пользуется куда большей популярностью. — Она подошла поближе и указала на красное полотно. — Я продала сотни его репродукций.
— Симпатичное, — сказал я вежливо, и она рассмеялась.
— Оно ужасно. А знаешь, как они называются? — Она указала сначала на голубое, потом на красное. — «Любовь» и «Страсть».
— Что, я провалил проверку на маскулинность? — улыбнулся я.
— Потому что выбрал «Любовь»? Я так не считаю, но это я. Грейс сказала, что глупо было рисовать одну и ту же картину дважды. И еще заявила, что на обеих глаза у мужчины посажены слишком близко.
— Очень в ее духе, — усмехнулся я. — Впрочем, она же не художница.
Губы матери Грейс печально скривились.
— Нет. У нее очень прозаический характер. Не знаю, в кого она такая.
Я неторопливо перешел к следующей серии полотен; на одном дикие животные шествовали между магазинных вешалок с одеждой, на другой олень примостился на высоких окнах, на третьей из водостока выглядывали рыбы.
— И вас это огорчает.
— Да нет. Отнюдь. Грейс есть Грейс, нужно просто принимать ее такой, какая она есть. — Она отступила назад, чтобы не мешать мне смотреть; сказывался многолетний опыт общения с потенциальными покупателями. — И потом, ей не так сложно будет пробиться в жизни. Найдет себе нормальную, приличную работу, у нее будет хороший стабильный заработок.
— Эта женщина слишком щедра на уверения, мне кажется, — процитировал я «Гамлета», не глядя на нее.
И услышал, как она вздохнула.
— Наверное, всем хочется, чтобы их дети были похожи на них самих. Грейс интересуют только цифры и то, как устроен окружающий мир. Мне сложно ее понять.
— Она могла бы сказать то же самое про вас.
— Согласна. Но ты-то имеешь отношение к искусству. Должен иметь.
Я пожал плечами. За дверью я заметил гитару в чехле, и руки у меня так и зачесались подобрать аккорды к мелодиям, которые звучали в мозгу.
— К живописи не имею. Я немного играю на гитаре.
Повисла долгая пауза; я рассматривал картину, на которой лиса выглядывала из-под стоящей у обочины машины, а мать Грейс наблюдала за мной. Потом она спросила:
— Ты носишь контактные линзы?
Мне столько раз задавали этот вопрос, что я даже перестал поражаться, какое надо иметь нахальство, чтобы его задать.
— Нет.
— У меня сейчас жестокий творческий кризис. Я с удовольствием бы нарисовала с тебя небольшой этюд. — Она застенчиво засмеялась. — Вот почему я так жадно разглядывала тебя в гостиной. Мне просто подумалось, что с тебя с твоими глазами и черными волосами можно написать потрясающий этюд. Ты напоминаешь мне волков из нашего леса. Грейс тебе про них не рассказывала?