Дрожащая скала

Берте Эли

Он взял руку госпожи Жерве в свои руки и с силой сжимал их.

– Я прощаю тебя от всей души, Альфред, – сказала незнакомка растроганным голосом, который изумил старых слуг, – ты был снисходителен к моей матери… Да будет над тобой милосердие Божие!

Больной внимал этим утешительным словам как бы в некотором восторге. Молодая женщина плакала и улыбалась одновременно, – и эта улыбка и слезы сообщали ей невыразимую прелесть.

– Ну что же, Жозефина, – продолжал Альфред в страстном восторге. – Мы находимся теперь в тех местах, где сглаживаются все титулы, исчезают все неравенства, где души, долго искавшие друг друга, наконец, встречаются и становятся родными, – так скажи мне, что ты меня любишь. А я, я никогда никого

не любил, кроме тебя. После моего преступления ты была для меня божеством-покровителем в моих горестях, поверенной моих уединенных дум, утешительницей в моих несчастиях. В продолжение этих, без малого, десяти лет моя мысль постоянно была занята тобою… Но зачем говорить тебе все это? Тебе, которая с высоты горнего мира видела мою борьбу и мои страдания? Скажи же мне, что любишь меня, Жозефина, и что после смерти, как и при жизни, ты желала бы соединиться со мной!

– Ты сказал правду, – Альфред, – ты сказал правду! – вскричала молодая женщина с упоением. – Я всегда любила, и теперь люблю, и вечно буду любить одного тебя!

– В таком случае, здесь действительно жилище блаженных, – отвечал больной, лицо которого сияло неземным блаженством. – Наши несчастья кончились. Мы достигли небесной пристани, где нет ни страха, ни сомнений… Жозефина! Жозефина!

Эти последние слова были уже менее внятны: горячечный пароксизм прошел, и Альфред тихо опустился на подушки. Еще с минуту его взор, сиявший счастьем, был устремлен на восхитительную сиделку. С минуту еще радостная улыбка играла на его губах. Потом глаза его постепенно закрылись, улыбка исчезла, и он погрузился в глубокий сон.

Госпожа Жерве сама живо была растрогана этой сценой: она дрожала, грудь ее вздымалась от вздохов. Когда она увидела, что де Кердрен уснул, то попыталась высвободить свою руку из его руки, но больной не выпускал ее и жалобно застонал. Минуту спустя такая же попытка имела тот же успех. И молодая женщина не смела более возобновлять ее, боясь прервать сон, столь драгоценный после таких потрясений.

В остальное время ночи не произошло ничего особенного. Госпожа Жерве ни на минуту не отходила от постели Альфреда. Оба они были так спокойны, что Конан и Ивонна считали их спящими. Но когда, подошедши на цыпочках, они подняли скрывавший их белый занавес, то увидели, что незнакомка сидит у постели все в том же положении: рука в руках Альфреда, – и, казалось, шепчет молитву.

К утру старики, изнемогши от усталости, заснули в своих креслах. Когда они пробудились, был уже день, и солнечный луч скользил по сторонам оконных занавесок. Госпожа Жерве была на ногах, посередине комнаты, готовая уйти.

Она подошла к Конану.

– Опасность миновала, – сказала она своим нежным голосом, – когда господин твой проснется, то вместе с пробуждением к нему возвратится и рассудок… Но надо, чтобы он не видел меня здесь, и я ухожу.

Конан хотел благодарить ее за великодушное участие к больному.

– Не ты должен благодарить меня, – меланхолически сказала молодая женщина, – скорее мне следует сделать это, и я буду тебе признательна всю мою жизнь… Но послушай, господин Альфред де Кердрен решительно не должен знать, что неизвестная особа сидела у его постели, что он принимал еще другие услуги, кроме ваших. Не забудь этого, потому что нескромность могла бы повлечь за собой большие несчастья.

– Несчастья! – повторил с изумлением управитель. – Дадля когоже?

– Для него… для меня… для всех, кто его любит!

– Я не понимаю вас, сударыня, но довольно: я обещаю за Ивонну и за себя, что тайна ваша будет сохранена, как если бы была рассказана на исповеди духовнику.

– Я полагаюсь на твое слово, Конан, равно и на эту добрую женщину. Может быть, когда-нибудь я и расплачусь с вами… А пока надейтесь, что несчастья де Кердрена кончились. Вы скоро увидите этому доказательство, только смотрите, не забудьте своего обещания.

Уходя, она еще раз взглянула на альков, где покоился больной, и сделала движение, словно желая подойти к нему в последний раз. Но она остановилась, глубоко вздохнула и пошла за Конаном, который должен был проводить ее до наружной решетки замка.

Оставшись одна, Ивонна повторяла, покачивая головою:

– Она сказала, что несчастья нашего господина кончились… Кто бы это была она, что говорит с такой уверенностью? Но что же? Как только будет мне можно выйти, я пойду – погляжу, правду ли она сказала, и Дрожащая Скала возвратила ли прежние свойства… Да сохранит нас Пресвятая Дева!

Глава 4.

Жители Лока

Спустя несколько часов Альфред де Кердрен опамятовался, как и предсказывала таинственная сиделка. Солнце, свободно проникая в его комнату, приводило в движение миллионы блестящих атомов, кружившихся около золоченой мебели. Больной, упершись локтем в подушку, сидел на постели и с живым любопытством слушал рассказ Конана о том, как узнали его во время его беспамятства. Его лицо по временам выражало нечто вроде такого же комического замешательства, какое испытал один из героев «Тысячи и одной ночи», заснувший бедняком в своей тесной каморке, а пробудившийся султаном во дворце Багдада. Живши так долго в грязных захолустьях Лондона и в вонючих каютах на корабле, он, казалось, не мог свыкнуться с окружавшей его роскошью. Ему странно было слышать, что Конан величает его господином, как и в былые дни. Наименование это чрезвычайно изумляло его и заставляло сомневаться в смысле этих слов.

Управитель рассказал, как он вчера не впустил сюда нотариуса Туссена, который приходил принять в свое владение замок. Но, верный своему обещанию, не намекнул ни одним словом на госпожу Жерве и закончил рассказ, попеняв своему господину за то, что он скрыл от него свой приезд на остров Лок.

Альфред протянул ему руку.

– Прости меня, мой добрый Конан, – сказал он с чувством, – я хотел избавить моих друзей от неприятного зрелища моего унижения, а также пройти неузнанным через прежние свои владения, не возбуждая ни сожалений, ни сострадания. Бог не допустил этого!

– Ах, сударь, это было бы дурно! Но, как вы говорите, Бог этого не допустил и, может быть, не без причин. Он привел вас в замок Лок.

Альфред задумался.

– Конан, – спросил он после минутного молчания, – ты мне не все рассказал. Кто ходил за мной в последнюю ночь, во время жестокого припадка, которые недавно кончился?

– Да я с Ивонной, сударь, – отвечал старик, несколько смутившись.

– И никто больше?

– Нас только двое и живет в замке.

– Это странно… А мне казалось между тем, что на том самом месте, где ты теперь стоишь, я видел женщину восхитительно прекрасную, взгляд которой наполнял меня счастьем и радостью. Мне казалось, я касался ее атласной руки, вдыхал ее чистое дыхание… один раз даже – мы оба были в темноте – я чувствовал, не видя ее, что она близко от меня, и мне показалось, что ее горячие губы коснулись моего лба.

– Удивительно, как эта болезнь переворачивает вверх дном бедный мозг ваш, – пробормотал Конан.

– Да, да, я обманулся, – отвечал Альфред со вздохом: это очаровательное видение, эти нежные заботы, этот чистый поцелуй – все это глупый сон… Как предположить, чтобы особа, давно умершая!.. Это все еще совесть неспокойна, – прибавил он. – Эти обольстительные образы были посланы мне для того, чтобы сделать мою жертву еще более полной и более мучительной! – Потом, после короткого молчания, он снова продолжал: – Я не могу здесь более оставаться, я теперь чужой в этом доме и должен уступить место настоящим владельцам… Ты незаконно отрицаешь их права, Конан. Как можно скорее исправь свою вину. Через час я оставлю остров Лок, это решено.