Друг от друга
Шрифт:
– Напомни мне, Эйхман, чтобы я никогда не садился играть с тобой в карты, – бросил я. – А уж если сяду, то чтоб ты непременно снял пиджак и закатал рукава рубашки.
– Передай Файвелю Полкесу только одно – пусть приедет в Каир. Он поймет. Но ради всего святого, не вздумай упоминать великого муфтия.
– Что еще за муфтий?
– Хадж Амин, – пояснил Эйхман. – Он и есть великий муфтий в Иерусалиме. Верховное лицо религиозного закона в Палестине. Англичане назначили его в тысяча девятьсот двадцать первом году, что делает его самым могущественным арабом в стране. Он яростный антисемит. В сравнении с ним фюрер просто обожает евреев.
– Надеюсь только, что она не станет моей, – вздохнул я.
День спустя после того, как Эйхман с Хагеном отбыли на пароходе в Александрию, в отеле «Иерусалим» объявился разыскивающий их Файвель Полкес. Польский еврей лет за тридцать, дымящий без перерыва. Щеголял он в помятом легком костюме и соломенной шляпе. Ему явно не мешало побриться, но в сравнении с русским евреем, сопровождавшим его и тоже не вынимавшим сигареты изо рта, он казался гладко выбритым. Спутнику его, Элиаху Голомбу, было за сорок, и весь он, с мощными плечами и обветренным лицом, точно был высечен из гранита. Пиджаки у обоих были застегнуты на все пуговицы, хотя жарища стояла обжигающая. Застегнутый в жаркий день пиджак означает обычно одно. Когда я объяснил ситуацию, Голомб выругался по-русски, а я, стараясь сгладить ситуацию – эти люди были все-таки террористами, – указал на бар и пригласил их выпить. За мой счет.
– Ладно, – кивнул Полкес, говоривший на хорошем немецком. – Но не здесь. Давайте двинем куда-нибудь еще. У меня машина на улице.
Соглашаться меня совсем не манило: одно дело – выпить с ними в баре отеля и совсем другое – отправляться неведомо куда в машине с людьми, чьи застегнутые пиджаки недвусмысленно сообщали: они вооружены и, вероятно, опасны. Заметив мое замешательство, Полкес заверил:
– Приятель, ты будешь в полной безопасности. Воюем мы против англичан, не против немцев.
У отеля мы погрузились в салон двухцветного «райли», и Голомб отъехал медленно, как человек, не желающий привлекать к себе лишнего внимания. Мы двинулись на северо-восток, через германскую колонию роскошных белых вилл, известную под названием Маленькая Валгалла, затем, повернув налево, переехали через железнодорожные пути в Хашакар-Херцл. Еще раз свернули налево в Лилиен-Блум и остановились у бара, по соседству с кинотеатром. Находимся мы, сообщил Полкес, в центре садового пригорода Тель-Авива. Воздух тут благоухал ароматом цветущих апельсиновых деревьев и моря. Все выглядело аккуратнее и чище, чем в Яффе. Во всяком случае, более по-европейски. И я отметил это вслух.
– Естественно, ты чувствуешь себя как дома, – согласился Полкес. – В этом районе живут только евреи. А поселись тут арабы, и весь пригород превратился бы в писсуар.
Мы зашли в кафе со стеклянной витриной вместо передней стены, вывеска была написана на иврите, называлось кафе «У Капульски». По радио играла музыка, по-моему еврейская. По плиточному полу возила тряпкой женщина, ростом почти карлица. Заднюю стену украшал портрет старикана, немного похожего на Эйнштейна, но без вислых усов, с буйной шевелюрой, в рубашке с открытым воротом. Кто это такой, я понятия не имел. Рядом с этим портретом висел еще один: человека, похожего на Маркса. Я узнал основателя современного сионизма Теодора Герцля, потому что у Эйхмана в папке (которую он именовал «досье евреев») лежала его фотография. Глаза бармена следили за нами, пока мы, отодвинув занавеску из бус, шли в душный задний зал, заставленный ящиками с пивом; стулья там были опрокинуты на столы. Полкес спустил три стула на пол, а Голомб прихватил из ящика три пива, сдернул с бутылок крышечки большими пальцами и водрузил их на стол.
– Ловкий трюк! – похвалил я.
– Ты бы посмотрел, как он открывает консервы с персиками, – обронил Полкес.
Здесь тоже была жарища. Сняв пиджак, я закатал рукава рубашки. Но оба еврея остались сидеть в пиджаках, по-прежнему наглухо застегнутых. Я кивком указал на бугры у них под мышками:
– Все нормально. Я видел пистолеты и прежде. Увижу ваши, мне не станут потом сниться кошмары.
Полкес перевел мою речь на иврит, Голомб, улыбаясь, покивал, оскалив большущие зубы, желтые, словно обычно он обедал сеном, и снял пиджак. Полкес – тоже. У каждого из них оказалось при себе по здоровущему «Уэбли». Мы закурили, отхлебнули по глотку теплого пива и поглядели друг на друга. Я больше внимания уделил Голомбу, потому что главным тут, похоже, был он.
– Элиаху Голомб, – сказал Полкес, – член Верховного командования «Хаганы». Он одобряет радикальную политику вашего правительства в отношении евреев, так как «Хагана» убеждена, что это способствует укреплению силы еврейского населения в Палестине. Что означает одно: в перспективе еврейское население по численности превзойдет арабское, и тогда мы сумеем завладеть всей страной.
Теплое пиво я всегда терпеть не мог и ненавижу хлебать его из бутылки. Меня бесит, когда приходится пить из бутылки. Лучше уж не пить вовсе.
– Давайте кое-что проясним, – сказал я. – Это не мое правительство. Я ненавижу нацистов. И будь у вас хоть капля здравого смысла, вы тоже ненавидели бы их. Это кучка чертовых брехунов, ни единому их слову верить нельзя. Вы верите в свое дело. Это замечательно. Но в Германии мало во что стоит верить. Разве только в то, что пиво всегда следует подавать холодным и с высоченной шапкой пены.
Полкес переводил мои слова, и, когда он закончил, Голомб закричал что-то на иврите. Но я еще не завершил своей обличительной диатрибы.
– Желаете знать, во что верят нацисты? Люди вроде Эйхмана и Хагена? В то, что ради Германии можно мошенничать. Ради нее можно лгать. И вы – чертовы простаки, если считаете по-другому. Даже теперь эти два нацистских клоуна готовятся встретиться в Каире с вашим другом, великим муфтием. Они заключат с ним сделку. А потом, на другой день, заключат сделку с вами. После чего отправятся обратно в Германию и станут выжидать, какая из двух больше понравится Гитлеру.
Появился бармен с тремя кружками холодного пива, поставил их на стол.
– Думаю, – улыбнулся Полкес, – ты понравился Элиаху. Он хочет знать, зачем в Палестине ты. С Эйхманом и Хагеном.
Я рассказал им, что я частный детектив и про поручение Пауля Бегельмана.
– Так что теперь вам известно, тут нет ничего благородного, – заключил я. – Мне просто щедро платят за труды.
– Ты не кажешься мне человеком, который действует исключительно ради выгоды, – заявил Голомб через Полкеса.
– Я не могу позволить себе иметь принципы, – ответил я. – В Германии – нет. Там люди с принципами кончают в концлагере Дахау. А я побывал в Дахау. И мне там совсем не понравилось.