Другая другая Россия
Шрифт:
— Но живым горячо и холодно. Живые, когда их расстреливают… там дикая паника.
— В том-то и дело, что паники никакой нет! — кричит мать. — Почему они не сдаются? Это ваши бойцы в Приморье сдались, потому что делали это ради бравады, а не ради идеи. А вы посмотрите, двадцатилетние девушки не сдаются! У них — вся жизнь впереди.
Девушке N. — двадцать лет. Ее брат был на два года старше нее. И я пытаюсь ее понять.
— Но почему они не сдаются? Неужели они не хотят жить, родить детей? Почему?! — спрашиваю я, вспоминая маленькие ступни
— А что в этой жизни хорошего? — отвечает мать. — Ну назовите мне хоть одну причину, за которую я буду цепляться и кричать — не хочу умирать!
— Ваши дети…
— Мой сын погиб… А дочь — она взрослая.
— Иншалла, на том свете увидимся, — говорит дочь.
— Не надо нас лечить! — кричит мать. — Не надо нам указывать, как жить, мы итак знаем! Не нужно пытаться показать, что ты равен нам. Понимаете?! Наш президент взял пример с вашего — тоже любит показать, какой он — душа нашего народа. Над его декларацией о доходах за прошлый год весь Дагестан хохотал! Зачем?! Зачем до такой степени унижать нас и унижаться самому?!
— Расскажите о сыне, — прошу я, и они молчат.
— У меня сын был единственный, — начинает мать. — Он сам выбрал свой путь…
— Вы не могли его отговорить?
— Во-первых, зачем?
— Чтобы остался жив. Как можно девять месяцев носить ребенка, растить его, и ничего не сделать, когда он уходит умирать?!
— Так-то раньше времени никто не умрет, — говорит девушка. — Вы так не думаете?
— Я думаю, что для матери это — не довод.
— Это его выбор. Я говорила, я плакала, когда он уходил, — говорит мать, и я злюсь на этих женщин, по-прежнему не понимая, зачем столько дней я пытаюсь разобраться все всем этом абсурде. Есть черное, и есть белое. Наше метро взорвано — это черное. Сделавшие это должны получить по заслугам — это белое. Зачем мне их понимать?
— Он ушел потому, что не хотел жить по этим законам, — продолжает она. — Страна, которой вообще не интересно, почему люди так поступают! Ну! Почему! Они! Целые сутки! Сопротивляются?! Ну! Почему! Они! Не выходят?! — орет она. — Ну почему… Да что это?! Хобби у них такое?! Убивать милицию?! Что у них в головах? Почему никто, ни разу… Почему президент не задается этим вопросом? Почему? Почему? И если! Кто-то! Думает! Что есть! Разрешение! Этого конфликта! При том! Что нас! Никто! Не хочет понять! То его нет! Ну выслушайте хотя бы!!! Ну поговорите с нами!!!
— Чего вы хотите?
— Мы хотим шариата, — говорит девушка. Она сверлит меня из-под хиджаба. Она отчаянно пытается забраться в мой мозг. Он закрыт. — Почему человек, если он носит погоны, считает, что он выше меня? Почему он считает, что может остановить меня на улице и обшманать, если я в платке? Менты любят говорить, мы даем им кричать азан, мы даем им ходить в их одежде, что им еще надо?! Кто они такие?! Чтобы давать мне! Кричать азан?! Нет! Сегодня они дают, а завтра их перемкнуло?!
Считаете это нормально?! А я не хочу так жить! Если на меня донесли, если на
— Вы взорвете себя в метро?
— Нет… я не собираюсь взрывать себя в метро. Но я бы взорвала себя в ФСБ, потому что они — не люди.
— Я хочу шариат, — говорит мать. — Я хочу знать, что если я украду, мне руку отрубят. Дайте мне хоть один справедливый суд!
— Послушайте, если кто-то вас обидел — это его проблемы. Всевышний, как вы говорите, сам с ним разберется. Это он — плохой. Но не вы…
— Вы абсолютно не правы! — говорит девушка. — Убили вашего брата! Вы не пойдете мстить?! Вы вот так же скажете — это он плохой?! А вы так не скажете! У вас вот здесь будет все кипеть! — она бьет себя в грудь.
— Почему ко мне врываются, отпихивают меня прикладами, не дают позвать на помощь соседей? Мальчика моего сразу к стенке! И вываливают вещи из всех шкафов. Не двигайся! Сиди тихо!.. Мой сын погиб…
— Почему же вы такие спокойные?
— А что мы должны на себе волосы рвать?
— Да…
— Разве мы можем что-то изменить? А что мы должны перед вами плакать? Тот, кто хочет плакать, он плачет сам по себе!
— Я плачу, по ночам плачу, — говорит мать. — Но стараюсь, чтобы моих слез никто не видел. И по телефону не говорю трагическим голосом, нас прослушивают, так зачем их радовать?
— Это — ваш сын и брат, вы должны плакать…
— …Некоторые думают, что мы спокойно сидим. Получил сын шахад, ну и хорошо, мне потом зачтется, это ведь мой сын. Но… ты понимаешь, что он умер… и хотя это его выбор, но ты же любишь его… ты же понимаешь, что больше… его не увидишь.
— Это такие бешенные эмоции, — говорит ее дочь. — Вот эти человеческие, родственные эмоции… Аллах и нам дал человеческие сердца… Этот клубок эмоций. И ты понимаешь, что больше его не увидишь… в этой жизни… Если у вас что-то случится, вы можете пойти, с кем-то поделиться… А мы все держим в себе, потому что мы — такие, бездушные, кто нас захочет слушать?.. Ой, извините, — она плачет и вытирает раскрытыми ладонями слезы. — Извините, я сейчас возьму себя в руки, я быстро беру… Человек — слаб, он — несовершенное существо. Особенно женщина. Аллах дал ей человеческое сердце.
Я вспоминаю слова, сказанные мне в спину одним из сотрудников милиции, когда в морге вскрывали трупы боевиков — «А эти, которых из Москвы присылают, они — даже не женщины». И мне хочется плакать вместе с этой девушкой N., потому что мое сердце — тоже человеческое. И мне, по сути, все равно, чья она сестра и жена. И тогда я понимаю, что меня мучило все эти дни — почему одни люди не могут пожалеть других? Почему одни люди пьют кока-колу и грызут семечки, когда убивают других? Почему мне — человеку — должно быть стыдно жалеть тех других, если у меня — человеческое сердце? «Абсурд» — говорю я про себя.