Другие барабаны
Шрифт:
— Костас, дружище, что за поганая погода, а? — Он прошел мимо меня в прихожую, снял свой макинтош и повесил его на вешалку, аккуратно расправив. Под плащом у него была белая рубашка — правильная рубашка, из толстого хлопка, с мелкими брусничными пуговицами.
— Рад, что застал тебя здесь. А ты похудел в своей одиночке, — он похлопал меня по плечу, так хлопают проштрафившегося игрока в раздевалке. — Получил мое письмо? Пакуешь чемоданы?
Я молча стоял в конце коридора, чувствуя, как мои ноздри непроизвольно раздуваются, пытаясь уловить запах вошедшего, чтобы развеять сомнения. Прежний Лютас мог пахнуть потом или одеколоном «Ф. Малль», который я терпеть не мог. От того, кто пришел, разило коньяком, бензином и жженым сахаром.
— Ты, похоже, не в духе. Ладно, все равно нет времени на разговоры, — он подошел поближе. — Через два часа у меня самолет, так что все объяснения потом. Я улетаю, понимаешь ли.
— На Огненную Землю? — я наконец обрел дар речи.
— Нет, на Огненную Землю я пока не заработал, — он уже поднимался по лестнице на второй этаж Я шел за ним, машинально отмечая изменения, произошедшие в Лютасе после смерти: он держался слишком прямо и несколько напряженно, раньше он сутулился, но был мягче в плечах и спине. Не было у него этой нарочитой, отрывистой речи, не было и привычки ходить по чужому дому с хозяйской небрежностью. Лютас остановился перед стрекозиной комнатой, подергал дверную ручку и оглянулся на меня. — Заперто?
— Заперто, — я немного задохнулся, не столько от того, что старался не отстать от него, поднимаясь по крутым ступенькам, сколько от внезапной усталости. Я устал от всего сразу и сел на пол возле двери. Полагаю, я устал уже давно, но держался какое-то время, как оцепеневший майский жук на дереве. Я сидел на полу и смотрел на Лютаса снизу вверх, а он смотрел на дверь, румянец медленно растекался по его шее, я отметил, что он давно не стригся, и испытал облегчение, сам не знаю почему. Какое-то время мы молчали, затем он покачал головой, согнул колени и опустился на пол возле меня.
— Не откроешь, пока я не отвечу на твой вопрос?
Я кивнул. У меня не было вопроса, как не было и ключа от спальни — думаю, его взяла сестра, Бог знает зачем заперев двери на замок. За последние два дня она совершила несколько поступков, которые, случись это прежде, насторожили бы меня до крайности, но не теперь, теперь было другое дело. Поверишь ли, дорогая, эти два дня на Терейро до Паго опустошили меня больше, чем два месяца в тюрьме, и дело было совсем не в траве, хотя выкурил я изрядно — все запасы выгреб до былинки. К тому же на этот раз потешный табак не слишком меня потешил, я просто не заметил, как прошла ночь, и очнулся от утреннего пароходного гудка в порту.
Поднялся я с трудом, потому что заснул на полу, сложившись пополам и приткнувшись к ножкам дубового стула. Я едва успел умыться и глотнуть вчерашнего кофе из носика кофейника, когда в замке поскребли ключом, и дверь открылась. Мой двуличный дом готов был впустить в себя кого угодно, будто севильская куница из романа де Кастильо-и-Солорсана, а когда я поселился в нем восемь лет назад, он с утра до вечера строил козни, лишь бы показать мне, как он меня ненавидит.
— Помнишь, ты говорил, что решился бы на все, что угодно, чтобы сохранить этот дом? — спросил Лютас, глядя прямо перед собой. — Вот и я решился бы на все, что угодно, чтобы снять свое кино. Кино, а не две позорные короткометражки и груду частных заказов с малолетками.
— Ты же говорил, в твоих фильмах все должно быть первый сорт, никакой имитации?
— В моем фильме, — поправил он, — в фильме, который я собирался снять, как только соберу проклятые деньги. Я собрал немало, Костас, но не хватало еще тысяч тридцати-сорока, вот я и продал тебя Хардиссону.
— Ты — что сделал? — я и так знал, что он сделал, но зачем-то хотел это услышать. Я повернулся к нему лицом и следил за его губами, ноги у меня затекли, в пояснице разливалась тупая боль от сидения на холодном полу.
Вот еще одна особенность моего дома: теплый пробковый пол в мансарде и терракотовый пол на втором этаже, ледяной в любую погоду, как вершина в горах Сьерра-Невады. Я, между прочим, видел одну такую совсем близко, когда мы с Лилиенталем решили смотаться в испанские горы, взяли машину напрокат и поехали на восток, куда глаза глядят. На высоте в две с половиной тысячи нас застали стремительные сумерки, и тут же пошел град, да не горошинами, а ивернями, пришлось загнать машину в неглубокую нишу в скале и пережидать до полуночи. В полночь небо очистилось, мы вышли из машины, сели на сломанный ствол рожкового дерева, откупорили вино и стали смотреть на город, лежащий внизу, как расшитая белым стеклярусом капа тореадора.
— Я продал тебя в игру, старик. Ставки были крупные, не меньше полсотни тысяч. Я просто заболел от того, что мне и гроша медного не разрешили поставить. Впрочем, они заплатили вперед — за работу и за молчание. Наличные я не мог держать в отеле и принес их сюда, здесь самое безопасное место, ты же понимаешь.
— То есть я был чем-то вроде беговой лошади?
— Темной лошадкой, першероном, — он посмотрел на меня с этой своей кривоватой улыбкой, которую Лилиенталь назвал усмешкой напроказившего рассыльного. Ли его сразу невзлюбил, я даже подумал, что это нечто вроде ревности, и был немного польщен. Они с Лютасом виделись только однажды, в шиадском кафе, за чашкой мате, которое тамошний бармен-аргентинец умел делать autentico. Разговора не получилось, в границах столика текла иная жизнь, вязкий мате стоял у меня поперек горла, а Лютас сослался на дела и быстро ушел.
— Надолго он приехал? — спросил Ли. — Ты ведь не принимаешь этого человека всерьез?
У Лилиенталя была манера делить всех на тех, кого стоит принимать всерьез, и всех остальных. Сам он принимает всерьез только своего Касперля, это я давно уже понял.
— Не расстраивайся, — добавил Лютас, — там были только приличные люди. Крутые игроки. Об этих людях ты читаешь в колонке светских новостей, старик.
— Это утешает.
— Твоего имени никто не знал. Актеры не в счет, они получили деньги и забыли все имена. Для игроков ты был участником по кличке Фалалей — неплохо, а? Я подумал, что тебе понравится.
— Главное, чтобы тебе нравилось, — сказал я, подумав, что литовский юмор мне все-таки чужд.
— Люди делали ставки на время, на точную дату, на тот момент, когда ты сообразишь, что сидишь в незапертой камере, повернешь ручку два раза и выйдешь на волю. Но ты все сидел и сидел, будто приклеенный, писал свои заметочки с утра до вечера, я даже беспокоиться начал, — он вздохнул и облокотился спиной на перила, в том месте, где дубовый столбик был заменен и держался на честном слове, и я невольно схватил его за рукав: