Другой Аркадий Райкин. Темная сторона биографии знаменитого сатирика
Шрифт:
Отметим, что в те годы штраф равнялся всего лишь трем рублям. Сегодня он вырос до… одной тысячи рублей. То есть в наши дни метода Райкина не действует – штрафники рискуют попросту умереть во время пробежки.
Но идем дальше.
Миниатюра № 3. Отпетый алкоголик купил бутылку водки и ждет, пока к нему не присоединится его приятель. Но тот никак не идет. Тогда алкоголик выпивает всю бутылку, представляя, что пьет не один, а с собутыльником. Мораль: пить вредно, тем более много.
Миниатюра № 4. Некий человек до того жаден, что однажды, потеряв в комнате пять копеек, безуспешно ищет их во всех углах, а когда не находит там… вскрывает пол. Но и там, увы, ничего не находит. Мораль: нельзя быть таким жадным.
Как напишет чуть позже биограф артиста Е. Уварова:
«В исполнении Райкина жанр микроминиатюры и в самом деле выглядел молодо и талантливо. Проницательный критик сразу заметил, что «короткие миниатюры не так уж пустячны
Жанр микроминиатюры, если быть исторически точным, не был изобретением Райкина. Еще несколько десятилетий назад он успешно, хотя и несколько иначе, использовался Никитой Балиевым в «Летучей мыши». В 1939 году гастролировавший в Москве Львовский театр миниатюр включил в спектакль инсценированные шутки, курьезы, анекдоты при участии всех артистов труппы. Новая форма, показавшаяся интересной, была сразу подхвачена Московским театром миниатюр. Однако нигде она не получила такого резонанса, как в Ленинграде у Райкина.
В спектаклях львовского, а вслед за ним и московского театров маленькая интермедия строилась преимущественно на занятном анекдотическом повороте сюжета, на игре слов, – нечто вроде инсценированной рубрики «Нарочно не придумаешь».
У Райкина сюжет и игра слов большей частью служили средством создания сатирических и комедийных зарисовок, современных типажей, выхваченных из бесконечной галереи жизни. Мастерство трансформации самого артиста многократно усиливало впечатление и обеспечило миниатюрам счастливую судьбу…»
Осенью 1940 года новым художественным руководителем ТЭиМа был назначен Михаил Янковский. Значительно обновилась и труппа, куда были приняты несколько новых актеров: О. Малоземова, Б. Дмоховский, Г. Карповский, Н. Галацер, З. Шиляева, Ю. Стессен, К. Сорокин, Т. Майзингер.
Естественно, что это расширение состава труппы требовало и увеличения объема драматургического материала. Отметим, что практически все тогдашние интермедии Райкина были написаны разными авторами. Но теперь театру требовался свой собственный драматург, опираясь на творчество которого можно было строить свой репертуар на долгие годы. В середине 1940 года такой автор был найден – Владимир Поляков.
Он родился в еврейской семье 14 декабря 1909 года и еще в школе стал писать фельетоны для стенгазеты. Некоторые из них он затем стал посылать в газету «Пушка», где в 1926 году и состоялся его литературный дебют. Однако, закончив школу, Поляков поначалу поступил в Ленинградский электротехнический институт. Но проучился там всего лишь год, после чего ушел на литературный факультет Высших государственных курсов искусств. Попутно сотрудничал с юмористическим журналом «Бегемот» (членом редколлегии там был кумир Полякова – Михаил Зощенко), где публиковал рассказы. В 1928 году Поляков дебютировал как автор на театральной сцене: театр «Кривое зеркало» поставил его пародийную пьесу «Солнцеворот». После этого имя молодого автора стало известно в ленинградских писательских кругах, и появился спрос на Полякова. Он писал для Театра миниатюр (спектакли «Зигзаги любви» (1929) и «Моя хата» (1930); в соавторстве с Н. Суриным), Театра малых форм, Театра обозрения Дома печати, Ленинградского мюзик-холла. Кроме этого, Поляков писал и для отдельных артистов, вроде Рины Зеленой, Марии Мироновой, Петра Муравского, Владимира Гущинского и др.
Первый совместный спектакль Райкина и Полякова увидел свет осенью 1940 года и назывался «На чашку чая». Правда, в нем перу Полякова принадлежал один большой фельетон, который и дал название всему спектаклю. Эта «чашка чая», собственно, и свела вместе артиста и драматурга.
Как-то Райкин набрался смелости, пришел к Полякову домой и с ходу выложил ему свою просьбу: «Напишите мне, если возможно, фельетон. Только, чтобы это был не фельетон. Я должен сидеть за столом и пить чай. А все зрители – это мои гости…» Поляков поначалу не понял, чего хочет от него артист, но ему понравилось, что тот горит желанием исполнить со сцены фельетон, который… не фельетон. Короче, драматург взялся за этот «нефельетон», из которого в итоге получилась целая программа. В ней Райкин опять был главным действующим лицом. Он поднимался из зрительного зала на сцену, садился за стол, на котором стоял самовар с горячим чаем, и начинал… чаевничать, попутно беседуя с залом, рассказывая интермедии и вызывая на сцену других артистов. В общем это было «театрализованное чаепитие» с настоящим реквизитом: самоваром, горячим чаем и печеньем (периодически Райкин зазывал зрителей к себе за стол, но никто, естественно, на это не реагировал, понимая, что это часть спектакля).
Отметим, что состав участников этого спектакля был сплошь еврейский. Помимо Полякова, в качестве авторов интермедий в нем значились: И. Прут, А. Раскин, М. Слободской, З. Горин, А. Валевский. А режиссерами были: Р. Рубинштейн, А. Ругби и Г. Карповский.
Та же история случилась и со следующим спектаклем – «Не проходите мимо», который увидел свет в апреле 1941 года. Текст к нему написал Владимир Поляков, режиссером был Арнольд Арнольд (до этого он работал с теаджазом Л. Утесова), балетмейстером – А. Обрант. И только художником был русский – Петр Снопков, который оформлял спектакли ленинградского Театра эстрады и миниатюр с момента его основания.
«Гвоздем» программы был сатирический фельетон «Невский проспект», в основу которого были положены мотивы одноименного рассказа Н. Гоголя. В советской юмористике это был традиционный метод – под видом классики бичевать современные недостатки и пороки. В изложении Е. Уваровой исполнение Райкиным этого фельетона выглядело следующим образом:
«Рассказ Гоголя о красотах Невского, о встречах, которые там случаются, как бы переносился в настоящее время. Монолог густо населялся персонажами, и каждый из них, охарактеризованный двумя-тремя словами, в интерпретации Райкина становился живой и достоверной фигурой. Толпа на Невском сгущалась, люди встречались, расходились, обменивались репликами. Рассказчик, с наслаждением окунаясь в эту толпу, наблюдал ее, комментировал, размышлял. Зритель, увлеченный внутренней логикой рассказа, был ошеломлен богатством портретных зарисовок и наблюдений. А рассказчик уже снова уходил в историю – он вспоминал о создателе города Петре и об его указе подвергать порке за замусоривание Невского проспекта. «Сегодня такого указа нет, а жаль!» Он приглашал зрителей совершить вместе с ним путешествие от Адмиралтейства с его золотым шпилем к Московскому вокзалу, завернуть по дороге на улицу Желябова, где помещался театр. «Прогулка» позволяла затронуть различные темы, поговорить о строительстве, о театрах, о магазинах, о памятниках и даже о телефонах-автоматах. В рассказе об Аничковом дворце, отданном после революции детям, возникали лирические интонации. Они незаметно переходили в сатирические, а задушевная беседа – в комические зарисовки. Бытовые темы, то, что презрительно именовалось «мелкотемьем», подчинялись отчетливо заявленной идейной и гражданской позиции рассказчика, и зритель понимал, во имя чего критикует артист те или иные недостатки…
Время доказало, что обращение к Гоголю было не случайным. Как всякий крупный комик нашего театра, Райкин связан с Гоголем, испытал его сильное влияние. Хотя, вероятно, нельзя не учитывать и влияния творчества М. Зощенко и Н. Эрдмана. И с тем, и с другим артист был близко знаком и высоко их ценил. И все-таки великий русский писатель-сатирик был особенно близок молодому актеру. Он и в дальнейшем будет черпать у Гоголя типажи и сюжеты, но главное, всю жизнь учиться силе гоголевского Гнева и Любви. «Гнева против того, что губит человека, Любви к бедной душе человеческой, которую губят» (Н. Гоголь)…
Стремление к характерам-символам, к предельной обобщенности в соединении с реализмом деталей сближает искусство Райкина с творчеством Н. В. Гоголя. «Больше от Шекспира, чем от Диккенса», – говорил Чаплин. А Райкин, вероятно, мог бы сказать: «Больше от Гоголя, чем от Чехова»…»
Согласимся с Уваровой: Райкину действительно было ближе творчество Николая Васильевича Гоголя, чем, к примеру, творчество другого русского классика – Михаила Евграфовича Салтыкова-Щедрина. Почему? Видимо, потому, что для характеристики гоголевского юмора применима формула «смех сквозь слезы», а для юмора щедринского – «смех сквозь негодование и презрение». И дело тут не только в текущем моменте (следовать заветам Салтыкова-Щедрина на советской сцене было небезопасно), но и в характере самого Райкина – он был более мягким и менее саркастичным человеком, чем выдающийся русский классик. Поэтому из двух сатир он и выбрал гоголевскую – более мягкую, чем грозная и бичующая щедринская. Гоголь (а значит, и Райкин) был проповедником, а Щедрин – обвинителем. Отметим, Гоголь мало интересовался политикой и к существующему строю относился лояльно (как и Райкин). Чего не скажешь о Салтыкове-Щедрине, произведения которого всегда были полны политического подтекста, а сам он буквально жаждал перемен. Из-за этого судьба его была полна драматизма: там были и арест, и ссылка, и закрытие журнала, которым он руководил.
Ссылка писателя последовала в 1848 году, когда Европу потрясли революции и русский император Николай I испугался, что крамольные идеи, которые распространял в своих книгах Салтыков-Щедрин, найдут горячий отклик у широкой интеллигенции. В тот революционный год писатель выпустил в свет повесть «Запутанное дело», где писал следующее: «Россия – государство обширное, обильное и богатое; да человек-то глуп, мрет себе с голоду в обильном государстве». В итоге писателя арестовали и сослали в Вятку. Чуть позже, уже при новом императоре – Александре II – Салтыкову разрешили вернуться в Петербург, поскольку новый государь был реформатором и ему позарез нужны были честные и либеральные деятели. Однако произведения Салтыкова продолжали вызывать гнев цензуры. Были запрещены к печати несколько его злободневных сказок, закрылся журнал «Отечественные записки», в котором он был главным редактором.