Другой ветер - Дневник собаки Павлова
Шрифт:
– Кто из шестьсот седьмого?
– Мы, - беспечно сознался Исполатев.
Ему захотелось сделать этой женщине что-нибудь приятное. Он остановился у стола и принялся выкладывать на казенное стекло свои богатства: пачка "Космоса", подсохшая апельсиновая корка, связка - бряк! ключей, визитная карточка с иероглифами, карамель в затертом фантике, пробитый транспортный талон, неаппетитный кусочек копченой белужины, черепаховый медиатор, гардеробный номерок с гравировкой 17, неожиданно свежий платок, обрывок салфетки с ялтинским телефоном и припиской "Наташа", сложенные вдвое деньги, зажигалка, полиэтиленовая коньячная пробка, слюдяной клочок невиданного
– Это - за щеку, а это вверните в настольную лампу, - остальное рассовал по прежним местам.
– На вас - жалоба, - строго сказала дама.
– Либреттист Крестовоздвиженберг, который живет в пятьсот седьмом, сигналит, что у вас всю ночь двигали мебель, громко включали магнитофон, стучали пятками в пол и бросали с балкона различные предметы - жилец не мог сочинять либретто к драматической опере "Муму".
– Но мы не двигали мебель, - сказал Сяков.
– Но у нас нет магнитофона, - сказал Жвачин.
– Неважно.
– Дежурная перекатила за щекой карамель.
– Если сигнал повторится, директор вас прижмет к ногтю. Имейте в виду, либреттист Крестовоздвиженберг - слишком уважаемый товарищ.
– Мы вас поняли, - веско заявил Шайтанов.
– Сигнал не повторится - я сегодня же оторву либреттисту голову.
– И я ему что-нибудь оторву, - пообещал Сяков для убедительности.
День второй, как гнутое зеркало, капризно отразил день первый. С шипением слетели пробки с пивных бутылок, прозвенел жетонами зал игровых автоматов, мелькнул рынок с торговками, заряженными шрапнелью фрикативных согласных, сменилась череда кафе, ресторанов и напитков, совершила круг почета кабинка фуникулера, рассолом дохнуло на пирс море, где по очереди пили из горлышка кислый молдавский "Рислинг", запахом горячей буженины заманил бар с тесным названием "Ракушка". Попутно случилась уйма всяких мелочей - словечек, шуточек, знакомств, открытий.
К вечеру вернулись в шестьсот седьмой. Уже не было килек "по-черному", зато была девица с породной меткой над губой, которая егозила на коленях у Шайтанова, и был пенистый нарзан, смягчивший ужасный вкус водки джанкойского разлива.
В густеющем тумане с трудом отыскал Исполатев вчерашнюю пещеру с междугородным телефоном, но Жля еще не вернулась из Нижнего Новгорода, где сдавала зачеты на заочном иняза.
Морщась от джанкойской водки, девица вспомнила, что, кроме минералки, привезла еще бутылку коньяка, соскочила с коленей Шайтанова и отправилась в свой номер за выпивкой. В ожидании коньяка молодые писатели Москвы по очереди свешивались за балконную ограду и говорили про Крестовоздвиженберга разные обидные слова - этажом ниже балкон либреттиста на треть был занят пустыми бутылками из-под пьяных массандровских вин.
Исполатев ушел в спальню, зарылся в чистое белье, но тут же был схвачен некими зыбкими духами, которые в синем кинематографическом полумраке подвели его к фарфоровому блюду. Петр сразу понял, чего от него хотят: он должен жениться на блюде! Блюдо было нехорошее - большое и белое. "Я не могу на нем жениться!
– кричал Исполатев.
– Я человек! Я работаю в "Библейской комиссии"!" - "Ты же любишь его", - возражали духи. "Я люблю Аню из "Ахнули"", - отбивался Исполатев. "Это и есть Аня", - клеветали духи. "Нет, это не она", - упирался Исполатев. "А где же она?" - вопрошали духи. От этого вопроса Петру
Когда Исполатев проснулся, было уже утро. С ночи поселилось в нем гнетущее чувство оставленности, зябкого сиротства. Петр осмотрел номер, в котором царил тяжелый, некомфортный дух, и чувство окрепло - он был один.
Ванная утешила Исполатева - трубы, застенчиво гудя, выплескивали в смеситель горячую и холодную воду. Петр заткнул слив пробкой. Пока он отмокал, в номер пришла горничная и, ругая на чем свет стоит "бесово воинство, пачкунов окаянных", приступила к уборке. Исполатев из-под шумной струи вяло с ней собачился.
Вскоре в прибранный номер стали сходиться "пачкуны". Первым явился Сяков. Он заглянул в ванную и сообщил Исполатеву, что ночевал у себя, что надо идти в город за пивом, что минуту назад в лифте он повстречал распорядителя, который с дурацкой улыбкой советовал не переживать из-за либреттиста Крестовоздвиженберга: скандалы тут - дело будничное, вот, к примеру, владелец термоса с гуляшом успел уже сегодня ночью разбить какой-то стеклянный шкаф и получить травму лица при попытке заглянуть в гости к девушке. Следом, с характерной гематомой на шее, явился Алик Шайтанов, который, как оказалось, провел ночь в номере минеральной поэтессы, где, естественно, слушал стихи, и все бы ничего, но впотьмах номер был атакован каким-то павианом, так что Алику пришлось распустить руки. Потом пришел Жвачин и сказал, что не знает, где ночевал, но утром в холле первого этажа стал свидетелем передачи дежурной даме письменной жалобы на шестьсот седьмой номер. Жалобу передал человек с томом Тургенева в руке и бутылкой муската "Массандра" в кармане.
Ко времени появления Жвачина Исполатев уже вышел из ванной и присоединился к курящим на балконе приятелям. Со стеклянного неба жало серые холмы солнце, выдавливало жизнь, как подать. Неподалеку, пущенный с чьей-то голубятни, кувыркался в сияющем воздухе белый турман. В беспечной его акробатике, в бестолковом выплеске избытка жизненной силы, внятно прочитывался грядущий день.
Следующим утром Исполатев подумал, что пить три дня кряду - это эстетический провал, бесчувствие меры. Он умылся, решил, что неплохо было бы принять душ, но сил хватило лишь на то, чтобы полежать одетым в сухой ванне.
Извлекши по пути из обжитого гнездышка изнуренного стихами Шайтанова, Исполатев спустился в номер к Сякову и Жвачину. Как ни странно, по углам и сумкам нашлись семь нетронутых бутылок "Рислинга". Чтобы отложить соблазн, решили посетить уже второй день идущие семинары: Сяков с Шайтановым склонились к многотрудной прозе, Жвачин с Исполатевым - к тому, что осталось.
Зал с пальмой. Семинаристы с независимыми лицами. Шайтанов с диссертацией. Сяков с машинописью рассказа. Руководитель семинара с душой на ладони и сердцем за поясом.
Писатели сидели на мягких, в круг составленных диванчиках и ждали знаменитого шестидесятника Б., который прибыл вчера в Ялту и малодушно обещал заглянуть на сходку. Б. считался интеллектуалом и элитарной фигурой, хотя издавался изрядными тиражами и был у всех на слуху. Что-то виделось в нем от калашкинской балалайки, расписанной Константином Коровиным и выставленной на Всемирной выставке в Париже.
Дождались. Б. присел на диван, поправил очки, шевельнул усатой губой и сказал остроумное: "Благословишь кого-нибудь, глядь, и в гроб сойдешь..."