Другой ветер
Шрифт:
– Это понятно, - сказала Надя, подвинув к хозяину свой опустевший бокал.
– Но если без чинов, то могу ответить сейчас. Только... Сначала еще выпьем.
– Она осушила следующий фужер, не отрывая его от губ, и - пустой вернула на стол. Потом откинулась на спинку стула, рассеянно провела рукой по волосам - сделала все, чтобы казаться захмелевшей. Зубарев ждал. Надя подлила себе еще вина и, театрально вспорхнув бровями, удивилась: - Я работаю у вас второй год. Почему вы не пытались сделать меня своей любовницей?
Зубарев поставил недопитый фужер на стол и принялся поправлять
– Стало быть...
– начал он, но замялся, мучительно сморщил лоб и наконец выдавил из себя рыхлую голосовую колбаску: - Я не был уверен, что это тебя не оскорбит.
– Вы считаете, женщину можно оскорбить любовью?
– Вот как!
– Зубарев моргал, галстук никак не давал ему покоя.
– А теперь поздно?
Надя рассмеялась.
Тут в столовой возник Алеша. Пальцы на его правой руке были густо залиты чернилами. Он деловито поджимал губы и, повернувшись так, чтобы грязь была заметна отцу, старательно размазывал чернила промокашкой.
– Ручка раздавилась, - сообщил он, плутая взглядом по потолку, писать нечем.
Зубарев вынул из нагрудного кармана ручку с шариковым стержнем и протянул сыну.
– Шариковыми в школе не принимают. Ты что, забыл?
– Учи устные, - распорядился Зубарев.
– Устные я все выучил, больше мне знать нечего.
– Ну, тогда просись на гулянку, - посоветовала Надя. Она улыбнулась Зубареву влажной обещающей улыбкой.
Зубарев, проявляя смекалку, ошпарил ее восторженным взглядом и слиберальничал:
– Ладно, двоечник, разводи пары!
Алешу выдуло из комнаты.
– Где я могу причесаться?
– спросила Надя.
– Зеркало в прихожей.
Надя выскользнула в прихожую и, как дерево с шуршащей листвой, склонилась к Алеше, который торопливо зашнуровывал кеды.
– Кто у тебя в школе ведет историю?
– Николай Василич - герой труда и зарплаты. Он так сам говорит.
– Передай ему поклон от Нади, скажи: пусть придет ко мне завтра, буду ждать.
Она подошла к зеркалу и смахнула прядь волос, упавшую на глаза.
В понедельник, с разрешения патрона уйдя с работы немного раньше, Надя убрала квартиру, вычистила Гошину клетку и с хрустом, словно ватманом, застелила постель свежим бельем. После парной ванны она долго рассматривала в зеркале свое тело, - оставшись довольной, взяла с полки над раковиной плоскую матовую баночку, зацепила пальцем бледно-сиреневую сметанку и, ловко втирая ее в кожу, намазала шею, грудь, живот, бедра. Когда она надевала халат, из-под запахнувшейся полы юркнула наружу ароматная воздушная змейка.
В прихожей дуплетом щебетнул звонок. Надя досадливо закусила губу гостей она узнавала по звонкам, - прошла в коридор, у замка помедлила, а когда распахивала дверь, на лице ее уже застывала, как восковая отливка, нагловатая улыбка. За порогом стоял Андрей Горлоедов, в кожаной куртке, пропахший табаком и бензином.
– Я пришел к тебе с приветом, - со
общил он. Дыхание Андрея было пропитано терпкими винными парами. Перед гастролью решил отметиться.
– Горлоедов игриво подступал к хозяйке. Принимай!
– Я думала, ты давно
– Грузчики - подлецы, - сказал Андрей.
– Машину после обеда затаривали, ползали, как тараканы дохлые, - у бригадира ихнего именины. Ну, посидел с ними ради пользы - чтоб запас скорее вышел, и руки от стаканов отцепились для дела.
– Вид Андрей имел вдохновенный, он рассказывал, не замечая, что его до сих пор не пригласили войти.
– А когда за баранку сел, приспичило мне пива. Подрулил к шалману на привокзальной площади, а там сегодня эта гнида - сержант Гремучий - дежурит. Труб-ба дело! Только я третью кружку пропустил, он ко мне подскакивает: ты же, говорит, за рулем, сивушник, гони червонец - и я тебя не видел! Вот паскуда! Пришлось отстег...
– Езжай, куда ехал, - сказала Надя.
Андрей оглядел Надю рыбьим взглядом и спросил, стараясь подпустить в голос веселье:
– Кто ж от тебя, такой свежей, откусит? Зубарев? Или на школьного мыша заришься?
– Зарюсь.
– Надя бесстыдно смотрела в разгорающееся лицо Горлоедова.
– Труб-ба дело! Ты меня, стало быть, гонишь?!
– Ага.
– Э-э, - протянул Горлоедов, - да ты серьезно...
– Он побагровел, развернул плечи и вздул на скулах злые гули.
– Ты бы перед Гремучим бычился, - сказала Надя.
– А перед бабой не тем хвастают. Ученый - знаешь!
– Знаю: ты на наше хвастовство - копилка!
Надя смотрела на Андрея и медленно качала головой.
– Езжай. После потолкуем.
– Дорого яичко ко Христову дню!
– Горлоедов сбежал по лестнице на один пролет, на площадке его слегка качнуло, он обернулся, зло подмигнул: Отставь торшер от кровати!
– и, прыгая через ступеньки, загрохотал вниз.
Любовь для нас не может составлять только радость хотя бы потому, что онa (любовь), как все в мире, конечна. От этого горько уже в самом начале. Еще куда ни шло, если б в людях она рождалась и умирала одновременно, но люди слеплены на разный фасон, и износ любви у них разный. Так что душу кого-то из двоих обязательно ждет дыба. Впрочем, радость и счастье, как мука и боль, ощутимы и названы лишь потому, что сами конечны. Все названное - конечно. Вечного нет. И не надо... И так хорошо...
Учитель рассеянно ступал по влажному тротуару. Лужи, отражая сизое небо, казались до лоска затертыми местами на асфальтовых штанинах улиц. Собственные его брючины липли к коленям, и те чесались под мокрой тканью. Учитель не замечал зуда, он помахивал "дипломатом" и, вспоминая, как хитроумно Алеша Зубарев избежал сегодня двойки по истории, улыбался носкам ботинок. После он думал о ней, окунался в теплый трепет, ничего не мог понять и решить для себя - хаос чувств щемил сердце.
У овощного ларька было смрадно и пустынно. Выставленные за стеклом возле банок с мандариновым вареньем мелкие шелушащиеся луковицы не привлекали хозяек. Витрина отражалась, удваивая свою нищету, в распластанной у ларька луже. Учитель задумчиво вошел в лужу, кивнул скучающему за стеклом Серпокрылу и, невольно морща нос, серьезно сказал: