Друзья и соседи
Шрифт:
А капитан милиции к нему с экрана обращается:
— Если вы смотрите нашу передачу, вы, наверно, поняли, какому риску подвергали и себя, и других. Соблюдайте правила движения. Будьте осторожны на улице, уважаемые телезрители, и вы, герой нашего короткого фильма, Эдуард Павлович Кузин!..
Кувшинников говорит капитану, который на экране:
— Вы маленько ошиблись.
Мы оборачиваемся на Зюзина, смотрим — он встаёт и в полном молчании выходит.
— Расстроился человек.
— Переживает.
— Был-то, можно сказать, на волоске…
Начинаем мы все
Зюзин у столика с телефоном и строго говорит в трубку:
— Прошу разъяснить капитану милиции, что моя фамилия не Кузин, а Зюзин. Зина, Юрий, Зина, Иван, Николай, Зюзин. Да. Всё! — Зюзин положил трубку и сказал:
— Товарищи, через неделю повторение передачи. Ошибка будет исправлена.
Он гордо поглядел на нас и ушёл.
Навстречу славе.
Скромный труженик
Манякин обедал в буфете и с грустью глядел в окно Надо же, целый день «временами осадки». Подумать только — вчера утром он купался в Чёрном море и рубал в павильоне горячие хинкали. Отпуск промелькнул как дивный сон. Теперь он чувствовал себя отлично, хотя и испытывал некоторую неловкость перед теми, кому отдыхать ещё не скоро, они вот тоже сидят, обедают и видят, какой он свежий и коричневый. Дело прошлое ему, конечно, здорово повезло с путёвкой. Поначалу всё обстояло не так чтобы очень, но он где надо поднажал, помахал прошлогодней медицинской справкой, лишний разок напомнил то-сё, пятое-десятое. В итоге отхватил путёвку, улетел, отгулял, прилетел и, как говорится, с головой окунулся в текучку. Хочешь не хочешь, а надо работать.
Покончив с тефтелями, Манякин тяжело вздохнул и приступил к чаепитию.
И тут в буфете появились сразу — Юрцев, Нина Астраханская, Гринько и Ростислав Иваныч.
Юрцев сразу же увидел Манякина и плавным торжественным жестом указал на него:
— Вот он, наш герой-труженик. Сидит и скромненько пьёт чай. Не возражаете, если мы сядем за ваш столик?
— Пожалуйста, — сказал Манякин.
Когда все уселись, у Юрцева появилось загадочное выражение лица, и он с многообещающей улыбкой, как Дед Мороз, достал Из кармана обрывок газеты.
— Товарищи! — сказал он. — Вспомните, какие были разговоры, когда Манякин проявил инициативу и раздобыл путёвку туда, где нежно плещет море и дикая магнолия в цвету…
— Ладно, хватит, — отмахнулся Манякин. — Вас тефтели дожидаются.
— Что тефтели! Тефтели подождут, — сказал Юрцев и поднял над головой обрывок газеты. — Внимание! Слово имеет пресса. Фанфаристы есть? Нет? Обойдёмся. Слушайте все. Два дня назад получил я с берега Чёрного моря от одного знакомого гуманиста и преобразователя природы небольшую посылочку. Учитывая что южные фрукты плохо реагируют на небрежное отношение со стороны отдельных работников связи, отправитель посылки принял мудрое решение — каждый фрукт завернул в бумажку. И вот сегодня, уходя на работу, вынул я грушу, которая была завёрнута в кусок газеты, вот в этот самый, и на данном обрывке прочитал нижеследующее: «…реполненном пляже. Мы беседуем, сидя на песке, и я торопливо записываю: «Очень вас прошу, товарищ корреспондент, вы, пожалуйста, не называйте мою фамилию, а то люди скажут — хочет сознательность показать. Вместо моей фамилии только первую букву поставьте — «М».
Юрцев сделал паузу, заговорщицки подмигнул Манякину и продолжал:
— «Хорошо, — соглашаюсь я, — пусть будет М. У меня к вам, товарищ М., один вопрос — как отдыхаете?» — «Как отдыхаю? — улыбается М. — Как умею. Нормально. Люди ведь и работают по-разному, и отдыхают по— своему. Один трудится с прохладцей, зато на отдыхе ни времени, ни сил не жалеет — с утра до ночи в карты играет или забивает «козла». А лично я вот, находясь в отпуске, себя на том ловлю, что мои мысли то и дело переносятся туда, где трудится мой родной коллектив…»
Юрцев читал с большим пафосом, а Манякин испытующе смотрел на него.
— «Я вам прямо скажу, лично для меня весь смысл жизни в моей работе», — убеждённо и страстно произносит М. Помолчав, словно бы стесняясь своей откровенности, М. смотрит на море, на щедрое южное солнце и вдруг встаёт. Отряхнув песок и лёгким движением поп…»
— Какой поп? — спросил Ростислав Иваныч.
— Всё. Дальше оторвано, и мне больше ничего не известно. Известно только то, что это интервью напечатано в газете «Черноморская здравница». А теперь, уважаемый товарищ Манякин, расскажите нам, вашим современникам «членам коллектива, что вы ещё поведали о себе представителю прессы?
Манякин был заметно смущён. Он спокойно достал сигарету, не торопясь закурил и сказал:
— Вы считаете, только одна моя фамилия начинается на «эм»?
— Ой, ой, не надо! Не надо скромничать! — замахал рукой Гринько. — Вы нам сейчас открылись с совершенно неизвестной нам стороны…
— Как обратная сторона Луны, — добавила Нина Астраханская.
Манякин помолчал, потом негромко сказал:
— Я не думал, что это появится в прессе…
— Интересно! А вы что думали — репортёр берёт у вас интервью, а потом съедает его и запивает ряженкой? Так, что ли?
— Нет, этого я, конечно, не думал, — ответил Манякин, постепенно овладевая инициативой. — Вас, я вижу, очень удивили мои слова, да?
— Не могу скрыть, — признался Юрцев.
И тут Манякин перешёл в атаку:
— Вы сомневаетесь, что для меня работа — главное дело жизни?… Я просто-таки не понимаю, для чего было устраивать громкую читку в таком ироническом духе…,
— Действительно, — отозвался Гринько, но при этом почему-то улыбнулся.
— Нормальный процесс, — сказала Нина Астраханская. — А я ещё голосовала на месткоме, чтобы эту путёвку дали Мите Разбегаеву. Он бы умчался на юг, забыл бы о родном коллективе…
— Ещё раз вам говорю — не надо иронизировать, — строго сказал Манякин. — Иногда охотней делишься своими мыслями не с тем, кто с тобой каждый день рядом, а с каким-нибудь совершенно посторонним человеком. Не осудите, именно так на сей раз и получилось.
— Ладно, — сказал Юрцев. — Пусть будет так. Держите, — он протянул Манякину обрывок газеты. — Коллектив приветствует вашу исключительно высокую сознательность и преданность общему делу. Аплодисменты.