Друзья и соседи
Шрифт:
Первым на сцене явился конферансье, лысый человек с мягкими движениями конокрада. Рассказав аудитории анекдот, накануне вычитанный в потрёпанном комплекте журнала «Будильник», конферансье, провожаемый страшным взглядом Мамайского, скрылся, и на сцену выбежала балетная пара.
Аккомпаниаторша, не глядя в ноты и не сводя глаз с членов комиссии, заиграла «Пиччикато» Делиба, а солисты балета — старший экономист Заикин и машинистка Клава Распопоза — с суетливостью транзитных пассажиров исполнили танец.
Впрочем, танцем это было назвать
После того как энергичный экономист не без изящества уронил примадонну, председатель комиссии сказал:
— Достаточно. Кто следующий?
Следующим выступил именуемый мастером художественного слова инкассатор Клюев; бодро высвистывая букву «с», он исполнил популярное стихотворение «Жди меня».
Казак не слушал выступления своих коллег. Он нервно ходил по дорожке за сценой и распевался. Казак решил прорваться по линии вокала и пока репетировал, пугая случайных прохожих звуками, похожими на лай самца-койота.
— Ваша очередь! — услышал Казак.
Он высоко поднял голову и стал подниматься по лесенке с видом человека, идущего на эшафот.
Когда Казак во фраке мальчикового размера и в жёлтых туфлях, носящих игривое название «Верочкин фасон», появился на сцене, Мамайский понял, что наступило время сдавать дела.
Казак посмотрел на членов комиссии слюдяными глазами, откашлялся, и лицо его вдруг приняло задумчивое выражение. В последний раз Казак пел в 1923 году на выпускном вечере в университете, причём не лишним будет заметить, что университет кончал не он, а его двоюродный брат.
«Быстры, как волны, дни нашей жизни», — объявил Казак и кивнул аккомпаниаторше.
Казак запел.
Со сцены понеслись такие неслыханные рулады, что видавшие виды члены комиссии дружно опустили глаза, а председатель их даже закрыл.
Мамайский смотрел на Казака взглядом факира, усмиряющего кобру. Но было уже поздно. С отчаянием человека, идущего на всё, Казак, закончив первое вокальное произведение, молодецки хлопнул в ладоши и неожиданно запел:
— «Эх, Дуня-Дуня-я, Дуня ягодка моя!»
Обогащая рефрен чечёткой, Казак бушевал на сцене. Он не слышал, как председатель комиссии обратился к Мамайскому, находившемуся в глубоком трансе:
— Картина ясна. На сегодня достаточно. Остальных посмотрим завтра.
Казак тем временем спустился со сцены и ушёл.
Он шёл через город в своём концертном одеянии, и люди осторожно уступали ему дорогу.
Наступила ночь. Участники второго тура готовились к завтрашнему испытанию.
Буфетчица Зина в номере у Матильды Прохоровой, дрожа от отвращения, репетировала с мышами.
Нотный библиотекарь Полубаков, названный в ведомости жонглёром, бодро бил посуду.
Город не спал.
У всех на глазах
— … Разрешите войти?
— Да-да, пожалуйста!..
Крупнов неторопливо прошагал по ковровой дорожке до стола, за которым стоял Устимцев и приветливо ему улыбался.
— Прошу садиться, Алексей Егорыч. Вы, наверно, помяли, для чего я вас пригласил?
— Понять нетрудно…
И в самом деле — в том, что его вызвал директор, не было ничего удивительного. Безусловно речь пойдёт о заявлении, которое он вчера подал.
Кассир Алексей Егорыч Крупнов готовился уйти на пенсию, хотя и не просто было ему в одночасье расстаться со своей тесной, но уютной каморкой, с несгораемым шкафом, с горшком герани на зарешечённом окне, где с одной стороны висит художественно исполненный портрет его жены Веры Леонидовны, а с другой — большая фотография Юрия Гагарина, который держит в руках голубя и улыбается доброй, застенчивой улыбкой.
— Вот у меня ваше заявление, — Устинцев взял со стола листок бумаги. — Вы пишете: «Прошу освободить меня от занимаемой должности в связи с достижением пенсионного возраста».
Отложив заявление, Устинцев всплеснул руками, выражая этим сожаление, если не сказать — отчаяние по поводу того, что такой отличный работник и честнейший человек вдруг решил расстаться с коллективом, который любит его и высоко ценит.
— Вы хотите, чтобы я вас освободил «в связи с достижением». Другие а связи с достижением награды требуют, премии, а вы всего-навсего просите вас освободить,
Крупнов утвердительно кивнул. Удачно получилось, что директор вызвал его, — можно коротенько поделиться мыслями, высказать отдельные соображения.
— Некоторые думают, — начал он после паузы, — что моя работа чересчур выгодная. Как же так, сидеть в кассе, век быть при деньгах — и чтобы мелочь к рукам не липла. Глупость это и пыль. Каждая работа имеет свой интерес. Вот, к примеру, когда я с людьми расчёт произвожу, то я, смешно сказать, себе многое приписываю, что вроде и моя тут есть заслуга, что Юра Чудецкий, было время, получал из моих рук девяносто два рубля, а сегодня, когда сильно вперёд продвинулся, стал у меня же почти две сотни огребать плюс квартальная премия. Я ведь из своего окошка ясно вижу, кто чего достоин, кто старается не только для себя посочней кусок ухватить, но и для всего общества побольше да получше сделать…
Слушая старика кассира, Устимцев рисовал на бумаге квадратики и думал: «Удивительное дело, так вот привыкаешь к сотруднику, встречаешься с ним почти ежедневно, повёрнут он к тебе какой-то одной стороной — и вдруг выясняется, что рядом с тобой интересный человек, личность».
— Я наших нечасто в полный рост вижу. Приходят вроде как на свидание два раза в месяц, только их портреты меняются в рамочке, когда они ко мне а окошко заглядывают. Что ни портрет, то характер.
— Это вы точно подметили, — сказал Устинцев. — А теперь скажите мне, что вы передумали и решили взять своё заявление обратно. Оставайтесь, Алексей Егорыч.