DUализмус. Трава тысячелистника
Шрифт:
Туго сочиняются прощальные фразы.
Столовая. Там одни, махнув для вида ручкой, продолжают сидеть за столом и ковырять в тарелках. Другие будто заняты горем. Притворяются, что вообще ничего не видят и не слышат.
Стол накрыт изящно продырявленной скатертью, не так давно связанной Мабой. Маба Вера увлекается художественным вязаньем. Ради похвалы (а не для Гиннеса) Маба готова связать покрывало для всей Набережной города Угадая.
Скатерть великолепна. Четвёрка с двумя плюсами. Она безумно уникальна по функциональной нецелесообразности. Отсюда
Беда в том, что на скатерть эту неудобно ставить не только рюмки с бутылками, но также и ту прочую сервировочную мелочь, которая имеет основание, соизмеримое с величиной вязаных фигур.
Кроме того, за нити, которые паутинами соединяют художественные отверстия, постоянно цепляется проволочная хлебница.
При отцеплении от скатерти это неразумно спроектированное вместилище хлеба кренится. Булочные изделия прыгают на стол, со стола на колени, с колен на шикарный и новый, почти барский, едва по хозяйскому карману линолеум.
Чтобы исправить недоразумение и отцепить, нужно забраться в прореху между приподнявшейся скатертью и донышком хлебницы.
Но: не заглядывается никак. Ничей, даже ловкий и пронырливый Ивашкин глаз не имеет никакой возможности даже на секундочку вышмыгнуть из головы, чтобы заглянуть в совсем уж малую щёлку.
Застыл с поднятой ложкой и перестал жевать Никитка.
– А в мультиках и не такое бывает, – отмечает он.
Маба Вера, будто причина этого постоянного недоразумения кроется вовсе не в её вязаном изделии, а в чьём-то дурном сгляде, сердится.
– Иваша, осторожней! Саша, ну что это такое, снизу какие-то проволочки торчат, вот откуда они взялись? Надо их чем-то заклеить.
Мама – инженер с высшим образованием и с большим опытом решения бытовых проблем. Даже стиральную машинку вместо полагающегося мужа – пока он был жив – чинила она.
Вовремя прибежала Саша. С кухни и с подносом в руках, который некуда пристроить. Потому угрюмо:
– Мама, бумагой что ли клеить? И зачем? Там четыре крючка, их надо просто загнуть.
Иваша принимается «просто загибать», но без инструмента не выходит. А плоскогубцы с прочими щипчиками и клещами после ремонта потерялись в ворохе инструментов.
Здесь живут и правят балом женщины. Что с них взять.
Операцию исправления приходится отставить до следующей встречи: за тем же общим столом и с той же прекрасной скатертью, игривой и хитрющей, как та «и не голая, и не одетая» красная девица из русской порнографической сказки.
Кисти и бархотки щекотят голени и щиколотки сидящих.
Мама делает вывод: «Неправильно расстелили!»
Виноваты, конечно же, Александра с её непутёвым братом.
Сын виновен больше, так как он давным-давно живёт отдельно, и, ко всем своим жизненным и бытовым ошибкам, ещё и архитектор. Следовательно, может дизайнером. И мог бы подсказать – что и как.
Под роскошной скатертью будто специально приоткрытая бедность: потёртая временем вишнёвая полировка, отбитые углы, заусенцы, и настоящие, а не фальшивые дизайнерские кракелюры.
На пересечённой местности застыла кривая пантомима сервировки.
Удобно только пирожкам в важных и раскидистых тарелках, презирающих художественные рытвины. Не жалуются салаты. Их традиционно два. И они в глубоких, устойчивых чашах. Вольготно серебряным вилкам, которым нет надобности стоять на попа.
– Мама, на поминках не принято кушать вилками. Нужны ложки. И коньяк на поминках не пьют. Ну не праздник же!
Мама в растерянности. Она пытается было скомандовать смену караула: с вилочного на ложечный. Приходится удалить коньяк, затерявшийся на пространстве стола. Он стоит зажатый в фарфорах, как затрапезный, третьестепенный небоскрёб на Манхэттене с обветшалой вывеской старьёвщика и пятью армянскими звёздами на ней.
Кирьяну Егоровичу операция удаления коньяка не нравится.
Саша бросается-было исполнить приказ.
Но не успевает.
От кого-то из гостей поступает неотразимая по своей скупости и антилогике отмазка. В ней тонко замаскированная лень и нежелание кушать ложками пюре. Полагающихся в таких случаях рисовых блюд на столе нет. С правилами поминок здесь особенно не знакомы.
– Да в принципе, мы тут неверующие все… Давайте, господа-товарищи, вилками. Традиция не такая уж обязательная.
– И водку мы не пьём, – добавляет Саша.
– Да-да, конечно, давайте вилками. Вилками удобней. Кирюша, налей в рюмочки гостям-то… Стаканчик-то с хлебушком…
– Поставили, мама!
– Портретик…
– Всё есть, мама! На пианино, мама.
Баба-мама, в виду проживания в ядовитые времена бурного советского атеизма, в настоящего Бога никогда не верила. Она только констатировала существование литературного бога, описанного в Библиях.
Но, возраст и обстоятельства берут своё.
«…Наступает момент, когда каждый из нас у последней черты вспоминает о…»
С пользой и впрок, по приближающейся необходимости мама-баба Вера ныне с Богом стала считаться.
Дядя Кирьян, он сын, а ему под шестьдесят (а всё равно сын), свою грядущую веру в Бога, не в пример матери, отложил на ещё более неопределённое время.
Это время наступления неминуемых возрастных болезней.
Время пришло, а болезней всё не было.
Как бы не сглазить!
Мечтая о болезнях, дядя Кирьян перебирал свою жизнь, пытаясь поэтически встроиться в её течение; и небольно в самый конец.
Например, так (он же – начинающий писатель):
«– Кто тут крайний? – спрашивали бы дети, приходя с бидонами к бочке с молоком.
– Не крайний, а последний, – отвечали бы опытные старушки, зная, что у очереди всегда два края».
А дальше бы вот так:
«Кирьян Егорович приближался уже к тому дальнему краю молочной очереди, к той самой бочке, у которой нашариваются последние пенсионерские копейки.
Мысленно он уже готов приоткрыть тот самый показательный бидончик. Он готов залить его до самых краёв, потом отпить, не отрываясь, по максимуму и эффектно попросить добавить. Так оттягивают момент отхода, не зная – пошлют ли его ещё когда—нибудь за молоком. Доведётся ли продлить удовольствие осуждённого на старость? Удастся ли постоять в очереди хоть ещё один разок?»