Дубинушка
Шрифт:
Мария принесла самодельную карту северов, отчертила кружками дома, подлежащие ремонту. И сказала:
— Все работы надо закончить к осени.
— А кто будет финансировать? — спросил Борис. — Ведь тут, как я полагаю, нужны немалые деньги.
Мария весело доложила:
— На два дома я дам из своих скромных сбережений, три дома оплатит Елизавета Михайловна из денег от продажи яблок, а на остальные нам обещал дать наш местный олигарх Денис Козлов.
Борис прикинул объём работ, сжатые сроки и, обращаясь к Марии, проговорил:
— По четыре казака на каждый дом — сорок человек нужно.
Елизавета достала из кармана куртки список жителей станицы, — она была депутатом местного совета, — согласилась:
— Я тоже думаю — по четыре. Люди у нас обнищали до крайности, особенно многосемейные, поддержать их надо. А казаки работящие. Вот они…
И Елизавета Михайловна карандашом стала помечать дома, где живут не занятые ни на каких работах казаки.
— У них и ребята взрослые есть — помогать будут, а кроме того, я из своей бригады крепких хлопцев два десятка пришлю. Им надо растолковать, внушить важность дела, и они вместе с казаками дворцы построят. И одновременно огороды засевать надо. Весна ведь.
Елизавета поднялась и на прощание сказала:
— Через два-три дня сообщите своё решение, согласны ли? Если согласитесь, мы вам деньги выделим.
Борис заметил, что женщина ждёт ребёнка. Может быть, оттого она вся светилась и радовалась жизни. Как физиолог, Простаков знал: ожиданию ребёнка сопутствует энергия, которую женщина не осознаёт, но которая светится у неё на лице, сообщает всему, что она делает, животворную силу и уверенность. Рождение новой жизни — процесс, до конца не познанный и божественный; именно поэтому женщины, подарившие миру моё поколение, — а они рожали по десять-четырнадцать детей, — жили долго и сходили в могилу с библейским спокойствием и просветлением, с сознанием выполненного завещанного им от природы долга.
Со списком казаков и картой, на которой были нанесены все дома северов, Борис направился к Станиславу Камышонку, с ним он коротко сошёлся на строительстве храма и даже, можно сказать, подружился. Елизаветы дома не было, и Борис сразу подступился к делу. Разложил на столе карту. Станислав, завидев её, воскликнул:
— Я же её и рисовал! Вот у этих трёх домов есть хозяева, они живут в городе и будут рады, если мы им предложим хотя бы небольшую сумму, остальные дома бесхозные, и документы на них мы запросто оформим в конторе у Тихона Щербатого.
Станислав обрадовался подвернувшемуся серьёзному подряду. К Вячеславу Кузнецову он уже не ходил, — там идут отделочные работы и скоро начнётся установка купола; трудятся в основном художники да мастера, приглашённые из Ростова; хотел было пойти к Павлу Ивановичу Крапивину, председателю колхоза, но там рабочих хватало, и подряд с десятью домами пришёлся как нельзя кстати.
Камышонок был здоров, весел, — он с того дня, когда Гурьян запретил водку, в рот и капли не брал и сильно удивлялся тому, что тяги к этому зелью у него не было, и сейчас отмени свой запрет дед Гурьян, и казаки снова бы стали пить кругом, он бы и в этом случае не притронулся к рюмке — так легко отошла, отлетела от него эта зараза. Не знал Станислав Камышонок, и мало кто знает, что в организме пьющего человека, даже отпетого пьяницы, никакой тяги к спиртному нет; наоборот, организм сопротивляется вторжению этой гадости, а если человеку все-таки хочется выпить, и желание это порой кажется неодолимым, то это от того, что в голове его сидит мысль: надо выпить! Каждодневные возлияния сделали эту мысль привычной, постоянной, и человеку кажется, что без спиртного ему обойтись нельзя. Он даже готов пойти на преступление, лишь бы утолить свою жажду. Но едва только кто-то эту привязавшуюся мысль из головы вытолкнет, как это сделал дед Гурьян, так и тяга к спиртному тотчас же пропадает. На этом основан и метод безлекарственного отрезвления, открытый ленинградским учё- ным-физиологом Геннадием Шичко. По этому методу сейчас отрезвляются десятки и даже сотни тысяч алкоголиков в год. Каждый, кто хочет освободиться от постоянной, иссушающей мозг и душу потребности пить, может найти в своём районе или городе инструктора, овладевшего методом Шичко, пройти у него курс занятий и без единой таблетки, без тягостных процедур станет абсолютно трезвым человеком. Замечу тут кстати: Господь сподобил меня, автора читаемой вами книги, написать ещё в семидесятых годах прошлого столетия книгу «Геннадий Шичко и его метод», ставшую учебником для отрезвителей, которых, к нашему счастью, можно встретить теперь во всех городах и весях России и в бывших республиках Советского Союза.
Вениамин испытывал состояние человека, которому жизнь казалась счастливой. Он забрал в голову много планов, и каждый из них считал реальным и осуществимым. Сейчас он приступил к выполнению своего главного плана. И с этой целью его автомобиль уверенно катил по весеннему бездорожью к районному центру. Он ещё из дома по мобильнику позвонил банкиру Дергачевскому и сказал ему, что хотел бы поговорить с ним о важных делах. Так и сказал: «О важных делах». Банкир отвечал приветливо, и даже, кажется, радостно: «Приезжай, Вениамин, я давно хотел тебя видеть». «О! — отметил про себя Чубатый. — Он давно хотел меня видеть. Я знал, что банкир меня уважает и всегда готов обсудить со мной кое-какие важные государственные дела».
Вениамин давно знал банкира; подвозя его то туда, то сюда, а с ним и Шапиркина, и Шомпола, слышал много их разговоров, знал подробности их быта, в том числе и глубоко личные, щекотливые. Иной раз его приглашал к себе домой Дергачевский, выпытывал, выспрашивал нужные ему сведения о казачьей жизни, просил рассказывать о настроении людей, о том, как они относятся к новым властям, к новой жизни. Беседовать с Чубатым банкир любил. Казачонок был по-детски открыт и охотно выкладывал самые сокровенные тайны; между прочим, и тайны, случайно оброненные в разговорах Шомпола с Шапиркиным. Чубатый в дом банкира всегда заходил с тайным трепетом; тут всё было так красиво, сияло хрусталём и позолотой, а на стенах висели дорогие картины. И всякие вазы Вениамин находил такими великолепными, что уж после них, казалось, не было ничего великолепнее в свете. А однажды Чубатого пригласили в столовую и он обедал вместе с банкиром. Всякие блюда, вина, и конфеты, и виноград, и апельсины им подносили две девушки, которых он иногда видел на улицах города, но которые были не из местных, а выписаны одна из Ростова, а другая из Волгограда. И Чубатый знал также, что дружбу с местными парнями они не водят, и даже в разговоры с ними не вступают. Им было по шестнадцать-семнадцать лет, и они очень красиво одевались, — может быть, потому и никто с ними не мог сравниться по красоте и великолепию. Глядя на них, Чубатый подумал: любую бы из них замуж взял, да как их оторвать от этого… вурдалака. И он почти с явной ненавистью кидал тайные взгляды на банкира.
Сейчас Дергачевский сидел в своём кресле, немного подавшись вперёд, будто собирался подняться, но не поднимался, а смотрел в угол кабинета, будто там неожиданно обнаружил что-то нехорошее и опасное для него.
— Вы чего?.. — спросил вошедший Вениамин.
— Чего чего?..
— Смотрите как-то нехорошо.
— Как нехорошо?.. С чего ты взял?
— А с того. Вижу.
— Ну, что ты видишь? Вот только вошёл и уже говоришь гадости. Ты и всегда такой: буровишь неизвестно что. Сколько раз зарекался не видеть тебя, не принимать. Мне и так тошно, а ты ещё каркаешь.
— А чего тошно-то? По какой причине?
— А тебе ничего, не тошно? Ты как ходишь?.. Весёлый всегда?..
— Ну, не очень весёлый, денег у меня нет, но их всегда нет, а так — ничего. Жить на свете интересно. Я радостный.
— Он радостный! А я вот живу без радости. Слабость какая-то появилась. Идёшь-идёшь, и вдруг нога подогнулась, точно тебя сзади палкой ударили. Ты не заметил?
— Чего?
— Чего-чего?.. Заладил как попугай! Да у тебя мозги-то есть под твоим таким красивым чубом или так… без мозгов обходишься? Говорю тебе — может, заметил перемены какие — во мне, к примеру, да и во всём мире?.. В другой раз живот урчит. Девочка красивая придёт, я с ней шуры-муры хочу завести, а в животе вдруг как заурчит. Точно вентилятор включили. У тебя бывает такое?..
— Нет, не бывает. У меня, если я хорошо поем, да ещё и чего-нибудь вкусного, и побольше, так в животе тогда праздник наступает, вроде бы оркестр заиграл. И сам я становлюсь весёлый. Я тогда разговорчивый бываю. И будто бы ума прибавляется. Вроде бы и не о чем говорить, а я говорю.
Дергачевский смотрел на Вениамина со смешанным чувством удивления и презрительного снисхождения думал: это, наверное, у всех дураков так: нажрутся от пуза и радуются. Вот ведь природа как устроена: дуракам-то и кусок хлеба в радость. Для них и солнце светит, и птички поют.