Дунай. Река империй
Шрифт:
Антон Шродль. Вишеград. 1906 год.
Теперь-то стало понятно, что даже Дунай в Венгрии течет совершенно особенным, сосредоточенным образом, течет молча. Я понуро миновал широкую садово-парковую полосу, которой Вац почтительно отгородился от могучей реки на случай наводнения, и уселся в липовой тени на каменный парапет, окантовку дунайского русла. Вольный ветер беззвучно колыхал лодки, привязанные к плавучим домикам; мостки, ведущие к этим домикам, были предусмотрительно подтоплены. В сотне метров ближе к Будапешту неторопливый паром тащил к тонущему в Дунае асфальтовому пути партию автомобилей и мотоциклетов. Должно быть, это пляжники, изнуренные солнечным отдыхом, молча возвращались с речного острова.
Семьдесят лет назад, когда венгры еще только осваивались в новых для себя, узких государственных границах, публицист Лайош Фюлеп сравнил свою страну с речным паромом между Востоком и Западом: “Все прошлые формы венгерского общественного бытия взяты на Западе, и лишь по прошествии времени, не поспевая за Западом, Венгрия оторвалась от него, как отрывается от своей роты слабосильный солдатик”. На каком берегу застрял этот паром? К концу прошлого века венгры в очередной раз догнали большую европейскую роту и должны бы теперь в общем строю успокоиться. К этому в эссе “О памяти и забвении” призывал Дьёрдь Конрад: “Каким он был, двадцатый век? Самонадеянным и безответственным. В начале столетия молодые люди считали, что могут, отбросив буржуазную осторожность, свойственную их родителям, пуститься в грандиозные исторические авантюры. Итогом стала бездна смертей и бесчеловечности, ибо у грандиозных планов и цена грандиозна. Чем дерзновеннее начинание, тем больше в нем безответственности и насилия. Не надо жалеть о том, что нынче уже мало кто хочет перевернуть порядок вещей… В Европе никто не мечтает о новеньком, с иголочки мире”.
Классик жанра художественной мистики британец Алджернон Блэквуд посвятил венгерскому Дунаю рассказ “Ивы”. Сюжет истории начала XX века изысканно прост: два путешественника, спускающиеся от Вены к Будапешту на байдарке, в пору летнего ветреного половодья останавливаются на привал на заросшем ивами островке посередь разлившейся реки. “Ивы здесь непрерывно колышутся, отчего кажется, что поросшая кустами равнина движется сама по себе, будто живая. Ветер гонит по ней волны – листвы, а не воды, – и она становится бурным зеленым морем, когда же листья подставляют солнцу обратную сторону – серебристым”. Череда пугающих и странных событий убеждает путников в том, что они стали игрушками неведомых сил, случайно оказавшись рядом с границами чужой вселенной: “Завеса между разными мирами истончилась именно здесь, через это место, где, как через скважину, глядят на землю невидимые неземные существа”. Спасение в одном – сидеть, дожидаясь, пока Дунай не отвлечет свое внимание, не примет в жертву и не пошлет “дорогой воды и ветра” кого-то другого. Герои повествования чудом избежали, нет, не смерти, но мучительного исчезновения в потустороннем речном бытии.
Примерно по маршруту героев рассказа Блэквуда (настоящая слава, кстати, пришла к нему в середине 1930-х годов, когда руководство радиовещательной корпорации BBC пригласило писателя к микрофону – читать в вечернем эфире рассказы о привидениях) я проследовал, направляясь из Эстергома в столицу Западной Трансданубии Дьор. Выезжать мне пришлось так рано поутру, что не пробудились еще и птицы. Габсбургского провинциального образца вокзал размещался на дальней цыганской окраине города, на опушке рощи рядом с убитым пролетарским кварталом; накрапывал дождик, природа хмурилась. Наконец подали мой железнодорожный экспресс; он состоял из одного, почтенного возраста, вагона с дизельным двигателем. Я оказался единственным пассажиром, и вагоновожатый с темным помятым лицом под малиновым околышем, компостируя билет, неодобрительно скосил на меня красный глаз Дракулы. Наконец мы тронулись в путь – торжественно и медленно, в мелком дребезжании оконных стекол в рассохшихся рамах, в тонких масляных испарениях дизтоплива, под зуммер угодившей в транспортный полон мухи. Справа в кривых проплешинах леса мелькал Дунай, то придвигаясь прямо к узкоколейке, то отгораживаясь от нее широкими болотистыми прогалинами. Берега сплошь поросли ивами, спускающимися прямо к воде, ведь ивы любят сырость. Ветер колыхал ветви, но ветра я не слышал, и ивы в утренних сумерках шевелились молча.
Я вроде бы держался бодро, но в каком-то беспокойстве безуспешно искал себе занятие: газетные статьи не лезли в голову, мобильной связи не было, приложения айпада казались надоевшими, не подключались даже наушники смартфона. Я не мог ни на чем сосредоточиться, и дорога, обычно располагающая к размышлениям, лишь рассеивала мысли. Вот старый вагон вдруг заскрежетал всеми своими суставами, судорожно дернулся, остановился, стихла пленная муха, серо-зеленый пейзаж за грязным окном замер, только уходила в непрозрачную даль мутная река да ивы трепетали беззвучно. По непонятной причине дизель простоял не то полчаса, не то дольше – не знаю сколько, хотя я поминутно поглядывал на часы, утратив в этой вагонной консервной банке еще и ощущение времени. Видимо, примерно про это у Блэквуда написано: так Земля движется сквозь космос. Неужели правда, что Дунай – громадная мистическая трещина, прореха, через которую сообщаются разные миры, граница неведомых силовых линий, на которой сталкиваются и приходят в тайное взаимодействие неприродные явления природы?
Дьор в рабочий полдень понедельника встретил меня совершенным и странным безлюдьем. Я, все так же не меряя времени, поболтался по площади Сечени и центральным кварталам города, но любоваться особой конструкцией нарядных угловых балконов с резными наличниками не получалось. Не отпускало вызванное Дунаем смутное чувство неприкаянности (снова и точно такое же чувство я испытал через год, оказавшись в тростниковых плавнях дунайской дельты). Не сверяясь с картой, я выбрел к парку на островке Радо у впадения похожей на изумрудную канаву речки Раба в Мошонский рукав. По пустынным аллеям, мимо стандартного памятника жертвам Первой мировой войны гулял ветер, шевеливший кудри ивовых зарослей. И снова никакого шороха и шума живой зелено-серебристой листвы я не услышал.
8
Tuna. Забытая граница
Среди всех рек Европы… Дунай – космополит. Сколь бурную жизнь эта река проживает у нас на глазах!.. Один итальянец тонко подметил изменчивый характер Дуная: эта река у своих истоков похожа на добрую католичку, но в конце концов превращается в приверженку пророка.
В декабре 1905 года в Будапеште с успехом прошла премьера оперетты композитора Йенё Хузки “Гюль-Баба” на темы героического колониального прошлого. Сюжет таков: венгерский юноша Габор вступает в неравное состязание с османским [55] пашой Али за сердце красавицы Лейлы. На стороне вельможи, как водится, деньги, янычары, власть. На стороне влюбленных интернационалистов, как положено, только сила их чувства да симпатии мудрого старца Гюль-Бабы, лелеющего во дворе будайской мечети дивной красоты розы. Чтобы уберечь от смерти плененного пашой юношу, Гюль-Баба уничтожает свой чудесный сад, а вельможе сообщает: это деяние разгневанного Аллаха. Испуганный Али-паша отступает. Спасенные Габор и Лейла, чьи судьбы отныне и навсегда соединены хитроумным дервишем, в заключительной арии клянутся тяжело больному Гюль-Бабе (в переводе – “отец роз”) ежедневно приносить на его могилу свежие цветы, которые со временем образуют новый сад неземной красоты.
55
Османами называли себя все мусульмане Османской империи – по имени основателя государства и первого султана, бея тюркского племени кайы Османа (1281–1326). Этот термин указывал не на этническую, а на конфессиональную и государственную принадлежность. Этноним “турки” (для османского правящего класса символ плебейства), получивший хождение вначале в европейском обиходе, стал использоваться как самоназвание только после провозглашения в 1923 году Турецкой Республики. В мировых столицах выражение `a la turque веками имело политически уничижительный оттенок; строго научно употребление термина “турки” применительно к подданным Османской империи некорректно. Пренебрежение к врагу не мешало европейцам активно перенимать его навыки: в конце XVII – начале XVIII века в моду вошли тюльпаны, культуры кофе и табака, восточные сладости и марши оркестров янычар, пользовались успехом поэмы и оперы на ориентальные темы.
Так гласит легенда. Суфийский проповедник Гюль-Баба – фигура не вымышленная, а историческая, хотя в действительности, как указывают историки, этого странствующего монаха ордена бекташи могли звать Кель-Баба, “лысый отец”. Такое имя лишило бы театральное сказание прелести, а светский Будапешт в начале XX века ценил прелестное: через двести лет после того, как османское владычество стало историей, венгры научились относиться к нему с иронией. Как, впрочем и весь христианский мир: грозная восточная империя стала не пугалом, а миражом, ее дразнили “больным человеком Европы”, и в бывших покоренных султаном городах пафосные песнопения о павших витязях сменились опереточными мотивами. Более того: в конце XIX века венгерский ориенталист и путешественник Арминий Вамбери успешно продвигал концепцию “туранизма”, теорию общего происхождения тюркских и финно-угорских народов. Еще позже, в исторических обстоятельствах межвоенного периода, венгерский туранизм, взятый на вооружение праворадикальными силами, приобрел реакционный характер.
Район Будапешта, в котором расположена гробница дервиша, теперь называется Розовым Холмом. Мощеная брусчаткой улица Гюль-Бабы – кривая, как сабля мамлюка, – круто уходит от набережной Дуная вверх неподалеку от моста Маргит. Дервиш спит вечным сном на улице Мечети, в элегантном восьмигранном тюрбе с зеленоватым куполом и полумесяцем на шпиле. Вокруг мавзолея высажены розовые кусты, сквозь кроны платанов отсюда открывается широкий речной вид. Именно тут до сего дня живут воспоминания Буды о турецком господстве.
Обошедший восточный мир и прославившийся толкованиями Корана суфий Гюль-Баба известен в исламском мире еще и как автор мистических притч и поэм, подписанных именем Митхали. Лучший из дошедших до нас сборников его поэзии носит название “Букет роз”. Уже в очень преклонном возрасте дервиш попал в Буду в обозе султанской армии, но вскоре мудреца настигла смерть. По одной версии, старец погиб при взятии города, по другой – умер во время благодарственного намаза в честь победы над венграми. Кончина проповедника и поэта-мистика превратила его самого в мифическую фигуру, сделала объектом поклонения для правоверных и объектом вдохновения для неверных. Глубоко уважавший мудреца султан в день похорон Гюль-Бабы объявил его святым покровителем города. В 1886 году венгерский живописец Ференц Айзенгут посвятил дервишу масштабное полотно “Смерть Гюль-Бабы”. На картине великий султан горюет над умирающим мудрецом. Габора и Лейлы рядом с ними не заметно.