Дураки и умники. Газетный роман
Шрифт:
— А будет январь! — грянули уже все, кто был в фотолаборатории.
— Будет январь, вы считаете, да, я считаю, — раскачивались на стульях девушки.
— Я ведь давно эту белую книгу читаю, — самозабвенно подвывал Сева, — этот с картинками вьюги старинный букварь…
Тем временем Жора в очередной раз разлил, тщательно вымеряя, чтобы было всем поровну. Сдвинув наполненные стаканы, они с нежностью смотрели друг на друга и чуть покачивались в полутьме комнаты, при свете красной фотографической лампы, бросавшей странные отблески на их вдохновенные лица.
— Чем же все это окончится?
— Будет апрель!
— Будет апрель? Вы уверены?
— Да, я уверен! — громче всех выкрикнул Бугаев.
В эту минуту в дверь постучали.
Глава 6. Странности с портретом
Борзыкин
Борзыкин не был профессиональным журналистом и испытывал из-за этого некоторый дискомфорт, хотя виду не показывал. Родом Борзыкин был из дальней станицы, где работал после школы в тракторной бригаде и возглавлял комсомольскую организацию, потом закончил пединститут и пару лет обретался в райкоме комсомола, откуда и был призван на ответственную работу в обком ВЛКСМ. В газету его направили уже с должности секретаря обкома комсомола по пропаганде пять лет назад, но за это время он так и не разобрался до конца в газетном деле и полагался главным образом на Мастодонта и Соню, спихнув на них всю текучку, а сам осуществлял, как он говорил, «общее руководство» и учился заочно в ВПШ. Борзыкин не пропускал ни одного заседания бюро обкома, ходил на все пленумы, собрания партхозактива и сессии облсовета, а также на комсомольские, профсоюзные и другие общественные мероприятия. Он любил сидеть в президиумах и тереться среди начальства. Втайне Борзыкин мечтал стать редактором большой, то есть партийной газеты, а там, глядишь, и секретарем большого обкома по идеологии. Такие у него были жизненные планы, о которых он, разумеется, вслух не говорил, но было видно невооруженным глазом.
Смерть Брежнева сильно озадачила Борзыкина, так как вносила некоторую сумятицу в хорошо продуманный план его жизни. Во-первых, возникала большая вероятность, что первый секретарь обкома Иван Демьянович, с которым у Борзыкина вроде бы сложились неплохие отношения (он любил похвастаться в узком кругу, что тот относится к нему по-отечески), теперь уйдет, хорошо еще если в Москву, в ЦК, а могут и отправить на пенсию. Во-вторых, никого из местных, ясное дело, не поставят, а привезут со стороны, скорее всего, из того же ЦК. Новая метла начнет мести по-своему, может нечаянно замести и его, Борзыкина, и что тогда? Не вовремя умер Леонид Ильич, ох, не вовремя, еще бы пару лет и Борзыкин уже двинулся бы наверх, теперь же будущее его терялось в непроглядном, густом тумане. Тем более что за ним водились кое-какие грешки еще с комсомола. Была одна некрасивая история с поездкой в Югославию в качестве руководителя группы туристов, когда Борзыкин расслабился, выпил лишнего на каком-то приеме, и вышел скандал, связанный с симпатичной, полненькой переводчицей, которую он пригласил к себе в номер, она пожаловалась, а ездивший с группой кагэбэшник по возвращении, конечно, доложил, из-за этой истории его, собственно, и перевели из обкома комсомола в газету.
Когда Борзыкин появился наконец в сумеречном уже коридоре редакции, там не было ни живой души. Он прошелся по этажу, подергал ручки дверей, они были заперты.
Где-то посередине узкий и темный коридор редакции делает поворот и расширяется, образуя подобие небольшого холла. Всякого входящего сюда встречает огромный стенд на стене, сделанный из полированных мебельных плит, на которых закреплены пять отчеканенных из меди, аляповатых орденов комсомола, под ними большими медными же буквами выложены слова: «Южному комсомольцу» — 60!». Весь стенд заполнен фотографиями, изображающими бывших и нынешних сотрудников газеты. Под фотографиями значится: «Группа селькоров газеты «Молодой станичник» в 1923 году»; «Члены редколлегии газеты «Молодой сталинец». Декабрь 1952 года»; «Устный выпуск газеты «Южный комсомолец» на ударной комсомольско-молодежной стройке Южно-Российского водохранилища. Июнь 1970 года». Но больше всего фотографий, изображающих коренастого, плотного человека лет 30–35, с гладким чубом, в галстуке и с крохотным комсомольским значком на лацкане пиджака, в котором нетрудно узнать самого Борзыкина, снятого в разных видах и позах: то в обнимку с космонавтом-земляком В. Бестемьяновым, то в центре большой группы делегатов съезда ВЛКСМ в Кремлевском Дворце, а то — под пальмами Острова Свободы в составе делегации молодых советских журналистов радостно пожимающим руку Раулю Кастро…
Борзыкин любил показывать стенд гостям редакции и гордился тем, что у возглавляемой им газеты такая долгая, такая боевая история. Он очень надеялся пробить к 60-летию «Южного комсомольца» орден для газеты (а заодно, глядишь, и для себя) — «за большие успехи в коммунистическом воспитании молодежи», напряг для этого все свои связи в ЦК комсомола, но в тот год точно такие же юбилеи выпадали еще десятка на полтора-два молодежных газет, и в ЦК резонно рассудили, что если всем подряд давать ордена, то будет слишком жирно, а если давать выборочно, то будет непонятно и несправедливо, потому решили не давать никому, а обиженным редакторам, в том числе Борзыкину, пообещали, что комсомольские издания наградят к 70-летию, то есть в 1991 году.
Борзыкин прошелся по этажу взад-вперед и, остановившись возле стенда, спросил неизвестно кого:
— А где все?
И тут услышал пение, доносившееся из дальнего угла коридора, где помещалась фотолаборатория. Он подошел тихо, постоял, прислушиваясь, и на его лице появилось выражение, означавшее: «Так я и знал», после чего громко и настойчиво постучал. За дверью замолчали.
— Откройте, это Борзыкин, — сказал он строго.
Дверь нехотя открыли. В тесной полутемной комнате сидела при свете красной фотографической лампы теплая компания — почти весь состав утренней планерки — с раскрасневшимися лицами. Дым от сигарет висел плотно и душно, не продохнуть.
— Вы что тут делаете? — спросил Борзыкин еще более строгим голосом.
— Мы…это… поминаем Леонида Ильича, — ответил за всех Жора Иванов.
— А отклики сдали?
— Давно!
На столе стояла бутылка портвейна, еще несколько, уже пустых, было засунуто в урну. Борзыкин открыл было рот, чтобы устроить разгон, но вдруг передумал, сказал: «Налейте». Жора с готовностью налил, Борзыкин махнул, молча поставил стакан на стол и вышел.
— Переживает, — заключила Люся, и все охотно с ней согласились.
Вернувшись в свой кабинет, Борзыкин первым делом позвонил в наборный цех и, убедившись, что Мастодонт на посту и газета верстается, перестал думать о завтрашнем номере, запер дверь и открыл спрятанный в полированной стенке сейф, там на стопке почетных грамот и «Перечне сведений, запрещенных к публикации в открытой печати», лежала непочатая бутылка коньяка. Он долго ковырялся с пробкой, наконец открыл, плеснул в граненый стакан и, мельком взглянув на портрет в простенке, залпом выпил. «Так и не нарисовали последнюю звездочку, сколько раз говорил, — подумал он и тут же спохватился: — А, теперь уже все равно…» Но эти мысли подпирали какие-то другие, еще невнятные, но тревожащие, которые после недолгого метания в мозгу приобрели форму вопроса: «Что же теперь будет?». И он стал на все лады повторять про себя этот вопрос, и даже ритм прорезался: что же будет, что же будет… При этом помаленьку подливал в стакан коньяку и быстро проглатывал, глядя перед собой неподвижным взглядом.
«Пропадете вы без меня», — вдруг явственно услышал Борзыкин характерный старческий голос и машинально взглянул на портрет. Леонид Ильич смотрел устало и обиженно. «Без меня у вас скоро такое начнется… Вспомните еще, пожалеете…». Борзыкин не шелохнулся, но в мозгу само собой снова застучало: «А что, что, что будет?» «А ничего не будет, — усмехнулись на портрете. — Газеты вашей не будет. Закроют». «Кто? — возмутился Борзыкин уже даже не тем, что портрет заговорил, а самой абсурдностью сказанного. — Кто ее может закрыть, это ж… не лавочка какая-нибудь». Потом подумал и сам себя спросил: «Обком, что ли?» Леонид Ильич помолчал. «Обкома тоже не будет. Ликвидируют». Голос его стал совсем глухим, надтреснутым, напоминал голос Мастодонта, когда он рассказывал про Брежнева анекдоты. «И партии не будет, распустят, сволочи. И Союза не будет, раздерут на части». Борзыкин замахал руками, словно прося остановиться, но портрет уже и так замолчал. На масляном лице Леонида Ильича застыла маска глубокого презрения. Борзыкин глотнул коньяка, посидел, глядя в стол, потом робко покосился на простенок. «А что же будет? Что вообще может быть вместо этого?» — метнулось в начинавшей тупо болеть голове. «Бардак будет, — прохрипело со стены, — бардак и война». «С кем, с Америкой?» Брежнев молчал. «С Китаем?» Молчание. «А с кем же тогда?» По масляной щеке Леонида Ильича скатилась большая, похожая на стеклянный шарик, слеза.