Дураки и умники. Газетный роман
Шрифт:
Тяжелое предчувствие навалилось на бедного Борзыкина, ему захотелось убежать, спрятаться, стать снова маленьким мальчиком, сидящим на станичной шелковице и объедающимся сладкими липкими ягодами.
— А что с нами… со мной будет? — спросил он вслух.
Дорожка на щеке у Брежнева моментально просохла. «С тобой-то как раз все будет в порядке. Ты не пропадешь, не бойся. Еще и разбогатеешь, крест золотой станешь носить и с коммунистами бороться». «Кто, я? — задохнулся от возмущения Борзыкин. — Да я…» Но его не слушали. «А ребят жалко, кто сопьется, кто на Кавказе погибнет, кто продастся…тебе же, между прочим».
Решив, что он сходит с ума, Борзыкин выскочил из-за стола, подошел к портрету
— Снял? Правильно сделал. Я вот тебе новый принес.
— А разве уже?..
— Да, только что по радио передали.
Марчук развернул портрет лицом к Борзыкину, и на него строго глянул угрюмый человек в золотых очках с загадочной улыбкой Джоконды.
…Когда в 1985 году в редакции затеяли делать ремонт, на шкафу, заваленном пыльными подшивками прошлых лет, нашли тяжелый темный портрет. «Смотри, Брежнев! — сказал один маляр другому. — Кто это его так?» «Да кто ж! Эти… журналисты…» — беззлобно сказал второй и кинул портрет в общую кучу мусора. Лицо на портрете было перечеркнуто крест-накрест жирными полосами типографской краски. Никаких звезд не было, на их месте зияли дыры, как от вырванных с мясом гвоздей. Два других портрета, успевшие короткое время повисеть в простенке редакторского кабинета, исчезли бесследно.
Глава 7. Держись подальше от начальства!
На днях был странный звонок из обкома. Звонил тот самый Василий Григорьевич (он все еще сидит помощником, теперь уже у нового первого) и спросил, не хочу ли я вернуться к «нашей» книжке.
— Как это? — удивилась я.
Он объяснил, что очень просто: про Масленова сократим, кое-что добавим про перестройку, в общем, освежим в духе времени. Я засмеялась в трубку и сказала по слогам:
— Ни. За. Что.
Я уж стала забывать эту историю, три года прошло, да вот напомнил. А концовка у нее была по-своему замечательная.
Когда умер Брежнев, всем в обкоме было не до этой книжки, целую неделю длились траурные мероприятия, и я в те дни вообще никого не видела — ни Масленова, ни даже Василия Григорьевича, занималась какой-то ерундой, текучкой. А где-то через месяц после этих грандиозных похорон, совсем уже под Новый год, удалось съездить еще раз в Москву. Два дня просидела в Политиздате, вносила правку и сама удивлялась тому, как безболезненно она вносится, как легко настоящее время меняется на прошедшее, вернулась с образцом обложки — на фоне красивого степного пейзажа было оттиснуто:
Иван Масленов
ЛЮБИТЬ РОДИНУ
Мне это название казалось каким-то претенциозным, но это уже не я решала. Понесла обложку Масленову — согласовывать.
— Вот так это будет выглядеть, смотрите, нравится вам?
Он посмотрел как-то отчужденно, будто без всякого интереса и вздохнул. Вид его показался мне странным. Он не шутил по своему обыкновению, ни о чем не спрашивал и даже прятал глаза, хотя обычно с откровенным удовольствием меня разглядывал. Я ушла обескураженная, завернула к Василию Григорьевичу.
— Что это шеф такой сегодня?
— А ты разве не знаешь?
— Нет, а что?
— Капитонов прилетел. Завтра пленум.
— Ну.
— Вот тебе и ну.
Назавтра Ивана Демьяновича сняли.
Через пару дней мне позвонил Борзыкин и спросил вкрадчиво:
— А книжку твою не успели издать?
—Не успели, — сказала я, неприятно уязвленная этим вопросом.
— Ну ничего, другую напишешь, новому первому, — сказал Борзыкин и даже хихикнул от удовольствия.
Еще через неделю я сама позвонила в Политиздат и узнала, что набор уже рассыпали. У меня остался только тот самый, переплетенный для Крыма экземпляр, отнесла его домой, сунула поглубже в книжный шкаф и никогда больше не доставала, не вспоминала и не жалела.
Рассказала эту историю в одной московской компании.
— Милочка, чему вы удивляетесь? — сказал, выслушав меня, один умный господин. — Очень даже типичная история. Во все времена большие начальники желали иметь свою книгу, а то и не одну. Но кого тут, собственно, следует осуждать — их, для которых персональная книга стояла в одном ряду с такими понятиями, как персональная машина и персональная дача, или вашего брата — журналиста, который в общем-то всегда охотно брался за это дело? Вы писали свой труд на излете брежневской эпохи и потому ничего с него не поимели, а чуть раньше умные люди как минимум квартиры улучшенной планировки за это получали, а уж повышение в должности — обязательно. Так что интерес тут всегда обоюдный. Но знаете, у всего этого, мне кажется, есть и другая сторона, — продолжал он. — Те, кто занимается «заавторством», должны, по идее, испытывать чувство внутреннего превосходства над титульным автором. Вот, мол, ты такой великий по должности деятель, а двух слов связать на бумаге не можешь, а я — никто, рядовой газетчик, за тебя думаю, вкладываю в твою пустую башку свои мысли. Тут, если хотите, целый комплекс у человека вырабатывается, скрытая мания величия, что ли. А как только власть меняется, эти люди сразу прут в литературу. Обратите внимание, иной бывший помощник уже норовит сейчас, на волне гласности, накропать свою собственную книжку, но о чем? Да о том, как он, сидя, к примеру, в ЦК, писал речи и книги своему бывшему шефу, то есть сдает его, уже и так отовсюду изгнанного и по стенке размазанного, а то и в земле лежащего, с последними потрохами. И заметьте: вожди канули, а помощники все на поверхности держатся.
— То есть вы хотите сказать, — осторожно предположила я, — что каждый, кто хоть однажды был унижен ролью «заавтора», рано или поздно желает отыграться за свое унижение?
— Вот именно! Впрочем, чтобы вас, Сонечка, утешить, скажу, что вряд ли найдется журналист, которому хоть раз в жизни не пришлось писать за чужого дядю. Профессия такая.
— Ну не знаю, — сказала я. — Лично у меня никакого чувства превосходства никогда не возникало. Ведь большинство людей не умеет писать, что из того? Тут уж кому что Бог дал. Может, и у Масленова какой-то свой талант был, и даже наверняка был, сейчас многие у нас говорят, что хозяин-то он был хороший.
Собеседник мой даже обрадовался:
— Вот и пусть бы хозяйствовал, книжки-то зачем писать?
Я и сама думала обо всем этом еще тогда, в 82-м. Ведь в какой-то момент мне казалось, что Масленов — всемогущ. Представить себе, что с такой же скоростью пошла бы в производство книга, написанная… да мною же, только под своей собственной фамилией, — невозможно и даже смешно. Ее не то что в самое главное издательство страны, а и в наше областное вряд ли взяли бы, там же годами стоит очередь из местных писателей. «Что значит власть!» — думала я с каким-то даже ужасом. Но вот Масленова сняли, и все его могущество в один день кончилось. Выходит, что власть — категория ненадежная, рано или поздно она кончается, и тот, кто еще вчера был всемогущ, сегодня — никто, ничто и звать никак.