Дураки и умники. Газетный роман
Шрифт:
— Всему свое время, — сказал он и дружелюбно похлопал Васю по плечу.
Глава 15. Кое-что о правилах русского языка
Старуха Суханова вышла на пенсию как раз в тот год, когда в газетах отменили цензуру, а заодно, как ей вскоре стало казаться, и правила русского языка. Теперь, читая уже не по долгу службы, а так, по привычке, она только качала головой и вздыхала. Наметанный глаз профессионального корректора машинально выхватывал из текста ошибки — пропущенный знак, ненужные кавычки, лишнюю запятую… Незамеченные простым читателем, они так и лезли ей в глаза, и она только дивилась их количеству и наглости.
— Ты смотри, Нюрка, что делают! — говорила она сидящей на окне кошке. — Одну букву переносят! Кто же их учил так переносить?
Кошка Нюрка косила серым глазом и возмущенно урчала.
Иногда, не выдержав, старуха Суханова раскладывала «Южный комсомолец» на кухонном
Дойдя до последней строки последнего столбца, она снимала очки, разгибала спину и снисходительно оглядывала газетную страницу, пылавшую во многих местах красными кружочками. Пылали от забытого возбуждения и щеки старухи Сухановой.
«Попробовали бы они тогда сдать такую полосу в печать! — думала она про себя. — А теперь все можно, все…»
Когда она впервые увидела напечатанным в газете слово «блядь», она в первую секунду не поверила своим глазам, потом стала читать с начала абзаца, но снова уперлась в это слово и некоторое время разглядывала его, словно удивляясь этому печатному эквиваленту того, что до сих пор было известно ей только на слух. На вид слово казалось скользким, как медуза. Тогда она впервые подумала, что как это хорошо, что она уже на пенсии, и ей не приходится иметь дело с новым газетным лексиконом, который она просто не смогла бы озвучивать в присутствии подчитчиц — обычно молоденьких девочек. Впрочем, еще неизвестно, стали бы они смущаться и краснеть, как покраснела старуха Суханова от одного вида напечатанного неприличного слова.
Ей припомнилось, что раньше корректору вменялось в обязанность следить даже за тем, чтобы фамилии типа Булкин, Бабкин не сопровождались инициалом Е. В таких случаях инициал полагалось разворачивать, то есть писать: «Евг. Булкин» или «Елена Бабкина». Однажды фамилия местного поэта Евдокима Баева все-таки проскочила в газете с нераскрытым инициалом, за что наказали всю дежурную группу. Дело усугублялось тем, что подборка стихов этого поэта была про любовь, причем исключительно возвышенную, и вдруг под последним стихотворением — такая подпись. Подозревали даже, что это специально, из хулиганских побуждений подстроил верстальщик Гришка, пятидесятилетний сильно пьющий мужичок, от которого ушла уже вторая или даже третья жена, который и сам, когда бывал трезв, баловался сочинением стишков, правда, больше матерных. Эти стишки он с большим успехом читал во время перекуров другим верстальщиком, сидящим на корточках в коридоре наборного цеха возле бесплатного автомата с газированной водой. Корректорши божились, что разворачивали чертов инициал и показывали в подтверждение вчерашние рабочие оттиски полосы, где действительно все было, как положено. Выходило, что кто-то в последний момент всунул в полосу старую строку. Кроме Гришки, было некому, но он на работу на следующий день не вышел по причине запоя, и наказали, как всегда, корректоров.
Существовала какая-то мистическая закономерность, о которой все в редакции знали: если прошла одна серьезная ошибка, за ней косяком пойдут другие. И вроде все знают это и читают с удвоенной бдительностью, а наутро — нате вам, пожалуйста, новая ошибочка, похуже вчерашней. Так и в тот раз, за поэтом ошибки как с горы посыпались. Перепутали фамилию известного Героя Соцтруда, потом пропустили один ноль в рапорте о выполнении областью пятилетнего плана по мясу, и результат оказался занижен в десять раз, но все это были еще цветочки, потом грянуло, так грянуло, об этой ошибке в редакции долго помнили, даже на пенсии старуха Суханова не могла ее забыть. Однажды утром, придя на работу и развернув свежий номер своей газеты, вся редакция с ужасом прочла на первой полосе как нарочно крупно набранный следующий текст: «Леонид Ильич Брежнев — выдающийся борец за дело мира, разоружения, разжигания третьей мировой войны». Кинулись в корректорскую, развернули скрутку вчерашних оттисков — де последнего слово «против» стояло на месте и только в последней полосе, когда вставляли пропущенную запятую, это слово вылетело — так часто бывало: исправляя одну ошибку, линотиписта лепила новую. Уволили корректора, подчитчика и «свежую голову», а старшему корректору Сухановой объявили очередной строгий выговор. После чего ошибки на некоторое время прекратились.
Старуха Суханова имела за свою жизнь столько выговоров и предупреждений, что почти не реагировала на них, привыкла, как к чему-то неизбежному в своей профессии. Журналисты в газете работали молодые, безалаберные, вечно куда-то спешили, вечно не успевали отписаться в номер и сдавали материалы практически не вычитанными с машинки, ошибок там было хоть лопатой греби, некоторые вообще не ставили знаков препинания, как, например, Сева Фрязин, который, когда его ругали за это на планерках, говорил: «Маяковский тоже не ставил!» Ошибки в машинописных материалах никогда не вызывали у нее никакого возмущения, как врача не возмущают болезни пациента — на то он и врач, чтобы лечить, на то она и корректор, чтобы выправлять. Но видеть ошибку в уже отпечатанной газете, прошедшей через десятки рук и глаз, — это она переживала тяжело, болезненно.
Как тогда, с Дятлом. Увидев первый раз эту замечательную фамилию, она поправила, как положено, окончание, получилось: «…делегация области во главе с Я.П. Дятлом». Редактор в своей полосе вернул все, как было: «…делегация области во главе с Я.П. Дятел», обвел синим фломастером и поставил три восклицательных знака.
— Но тогда получается, что он женщина! — удивилась старший корректор Суханова.
— Ну что поделаешь! — развел руками дежурный по номеру. — Редактор сказал: не трогать.
На свой страх и риск она в последний момент все-таки исправила окончание, а наутро приготовилась писать объяснительную редактору насчет того, что не считает возможным нарушать элементарные правила русского языка и готова понести за это наказание. Но ее спасло то, что в тот же день «Правда» в информации о пленуме обкома дважды упомянула Дятла и при этом просклоняла его по всем правилам. Все же редактор вызвал ее и сказал: «Правда» — «Правдой», а мы давайте не будем, нам с ним работать, просит человек — что нам трудно, что ли?» Наказывать, однако, не стал. К тому же, и Мастодонт встал за нее горой, заявив, что второго такого корректора, как Суханова, в Благополученске не найти.
Уходя на пенсию, она рассчитывала, что месяц-другой в году, на время отпуска девочек из корректорской, будет подрабатывать в родной редакции. Еще она рассчитывала, что, когда умрет, в «Южном комсомольце» напечатают о ней некролог. Она даже представляла себе, какие примерно слова будут в нем — что-нибудь о незаметном читателю, но таком нужном труде корректора и еще о «чутком, бережном отношении к слову, которое отличало ушедшую от нас…». Но все получилось не так. Сначала до нее дошли слухи о том, что в редакции вообще упразднили корректорскую, в целях экономии средств. С тех пор ошибки пошли валом, и она даже не пыталась их исправлять в своем единственном, приходящем по почте экземпляре. А потом, в один прекрасный день перестала выходить и сама газета.
В тот день старуха Суханова напрасно трижды спускалась на первый этаж, к почтовому ящику — газету не принесли. Не принесли ее и на другой день, и на третий. Тогда она набралась смелости и позвонила в редакцию, понимая, что вряд ли там остался кто-нибудь, кто ее помнит, — за последние несколько лет в газете сменился весь коллектив, становившийся все меньше и меньше, теперь там работало всего несколько человек. Какая-то девчушка беззаботной скороговоркой объяснила: у редакции кончились деньги и взять неоткуда, так что газета закрывается. «Как, совсем?» «Видимо, да», — ответила девчушка беспечно и положила трубку.
Старуха Суханова долго сидела неподвижно, глядя в одну точку. Нюрка спрыгнула с подоконника и тихо села у ее ног в такой же неподвижной позе, словно разделяя ее недоумение. Такого они с Нюркой никак не ожидали. Она, старуха, еще жива, а газета, которую, если верить выходным данным, основали задолго до ее рождения и которая, казалось, будет всегда, исчезла, ее больше нет? А как же областное начальство? А бывший комсомол, обретавшийся теперь (это она знала из газеты) под названием «Независимая ассоциация молодежи»? А издательство, в стенах которого погибала сейчас газета? Сами журналисты, наконец, те, кто уже в других редакциях, как же они? Неужели никому не жалко? Неужели никто не может ничего сделать, как-то помочь? Как будто так и надо, как будто и не было такой газеты никогда? Несколько дней она ждала, что поднимется какой-то шум, что скажут об этом по радио или по телевизору, и держала их все время включенными, даже к соседке, которая выписывала по старой памяти «Свободный Юг», ходила, надеясь, что там что-нибудь напишут про это. Но было тихо. Когда старуха Суханова окончательно поняла, что газеты больше нет, она всплакнула душевно и с этого дня вовсе перестала что-либо читать и стала готовиться умирать.