Дураки и умники. Газетный роман
Шрифт:
— Чего ты разнылся? — не выдержала Валя. — Если бы у нас были деньги, так бы оно все и было. Тебе человек предлагает, скажи спасибо, может, хоть теперь реализуешь свои идеи.
— Очень грамотно, — похвалил Зудин, а Валя только пожал плечами: «Я разве возражаю?»
Зудин ушел, а они долго еще сидели на кухне, озадаченные, веря и не веря в новую затею, которая то казалась им очередной авантюрой («Откуда у него столько денег, чтобы выпускать такую газету?» — спрашивал Валя. «Какое наше дело, откуда! Значит, есть», — отвечала Валя), то вдохновляясь перспективой поработать над настоящей газетой, а не тем суррогатом, обрывки которого одиноко валялись неубранными на полу в комнате.
— В конце концов, что мы теряем? — спрашивал Валя.
— Ничего не теряем, — охотно отзывалась Валя.
В эту ночь их вдруг потянуло друг к другу, чего уже давно не бывало, и у них даже случилась любовь, правда, как-то быстро и скомкано, но все же. Оба были рады этому нечаянному сближению и впервые
Глава 13. Завтра кончается век
Валера Бугаев был довольно известной в Благополученске личностью. Еще в 1990 году под впечатлением прямых трансляций со съезда народных депутатов СССР он увлекся активной политической деятельностью, стал бывать в одном НИИ, на сходках молодых ученых, объявивших о своей поддержке «Новой платформы в КПСС» и скоро сделался там не только своим человеком, но и главным оратором. На сходках говорили о плюрализме, многопартийности и свободе печати, цитировали Сахарова и Гавриила Попова и критиковали Горбачева за нерешительность. Валера запоем читал оппозиционные столичные издания и посещал митинги, но в какой-то момент уже и это перестало его устраивать, хотелось чего-то большего, какого-то настоящего дела, и вскоре оно нашлось: в Москве объявили о создании Демократической партии, и Валера быстро сообразил, что то же самое можно организовать и в Благополученске. На одном из митингов он предложил всем, кто разделяет демократические убеждения, записываться в эту партию, пообещав, что она будет проводить конструктивную линию в отношении КПСС, но поскольку состоять одновременно в двух партиях никак нельзя, то лично он из КПСС выходит. Правда, рвать принародно свой партбилет, как уже делали некоторые, он не стал, а просто положил на стол секретаря редакционного партбюро заявление о выходе, тот побежал к Борзыкину — советоваться, как с этим быть, Борзыкин пробовал по-хорошему отговорить Валеру, говорил, что мода на демократию рано или поздно пройдет, а партия — вечна, на что Валера возражал: партия больна, расколота изнутри и слаба, как никогда, нужны новые, здоровые общественные силы, которые возглавят реформы. «Да где они, эти силы? — спрашивал Борзыкин. — Вас же там три калеки!» «Есть, есть такие силы, они зреют и скоро заявят о себе», — убежденно отвечал Валера. Он уволился из «Советского Юга» и целиком отдался политической деятельности.
Поначалу в новую партию записалось всего человек шесть— восемь, но Валера не унывал, говорил, что это только начало и что будущее несомненно за ДПР. Под флагом этой партии он прошел в депутаты областного Совета, что чрезвычайно его вдохновило, и он сразу же сколотил там небольшую демократическую фракцию, которая, когда пришло время, то есть в августе 91-го, даже выдвинула из своих рядов нового председателя Совета — молодого ученого с благообразным лицом и интеллигентской бородкой. За спиной его незримо стоял Валера Бугаев. Облсовет, однако, несмотря на наличие в нем председателя-демократа, не нашел общего языка с губернатором-демократом Рябоконем: тот все время наезжал на депутатов, пренебрежительно о них отзывался, принимал, минуя их, такие решения, от которых даже депутаты-демократы хватались за голову. Вдруг они ясно увидели, что это не тот человек, которого они ждали, что он, хоть и говорит все время о демократии, на самом деле не имеет о ней ни малейшего представления, дискредитирует саму идею, и ужаснулись тому, что поддержали его в свое время.
Кончилось тем, что облсовет, в котором большинство еще принадлежало к прежней номенклатуре, выразил Рябоконю недоверие, и демократическая фракция просто вынуждена была с этим согласиться, а президент, чтобы не допустить преждевременных выборов, снял неудавшегося губернатора с формулировкой «за серьезные недостатки в работе». Новый глава, Гаврилов, тоже был далек от истинной демократии, как понимали ее Бугаев и его товарищи, и, хотя в открытую с депутатами не ссорился, делал все по-своему, так что выходило, областной Совет — никакая не власть, а только ширма для администрации, за которой она творит, что хочет, по своему разумению. Лозунг «Вся власть — Советам!», под которым шли в 90-м году на выборы, теперь стал казаться наивным заблуждением. Демократы первой волны как-то сникли, стали по одному перебираться в исполнительные органы, про ДПР мало кто вспоминал, один Валера держался до последнего, все не веря, что демократия не состоялась. А в октябре 93-го, недели через две после событий в Москве, Гаврилов своим решением распустил областной Совет, опечатал здание и велел не пускать в него депутатов, в том числе и депутатов демократической фракции.
Оставшись без мандата, Валера долго и тяжело размышлял о причинах столь скорого поражения демократической идеи и о том, почему одна номенклатурная власть так легко и быстро сменилась другой номенклатурной властью, мало чем от нее отличающейся, если не считать антикоммунистической риторики. Он разочаровался в политической деятельности, решил снова заняться журналистикой и устроился в газету «Южнороссийский демократ». Эту газету затеяли выпускать двое бывших собкоров центральных изданий, которые ушли из своих газет сразу после путча, но из Благополученска не уехали, так как имели в городе приличные квартиры с дополнительной жилплощадью, предназначавшейся под корпункты и так за ними и оставшейся вместе с телетайпами, телефонами, пишущими машинками и всем необходимым для журналистской деятельности. «Южнороссийский демократ» вовсю клеймил бывшие партийные издания, те самые, в которых они еще недавно работали, и часто комментировал их теперешние публикации в длинных, многословных статьях, как будто бывшим собкорам хотелось выплеснуть накопившиеся за годы работы обиды и претензии. Валера Бугаев вел в газете раздел местной политики и тоже писал длинные, как всегда путаные статьи о текущем моменте. Газета не имела большого успеха у читателей, интересовались ею лишь политизированная часть научной интеллигенции да коллеги-журналисты из других областных изданий. Нераскупленный тираж ее пылился стопками, перевязанными шпагатом, в углу единственной редакционной комнаты, выделенной еще губернатором Рябоконем, для которого достаточно было одного того, что в названии газеты есть слово «демократ».
К тому моменту, когда Женя Зудин появился в городе, Валера уже успел окончательно разочароваться в своих иллюзиях и теперь большую часть времени проводил в раздумьях о дальнейшей судьбе России и роли в ней демократической интеллигенции. Он даже начал писать трактат о власти без особой надежды когда-нибудь его напечатать, а больше для себя, так как хотел в конце концов разобраться во всем том, что произошло в последние годы в стране, понять, где были допущены главные ошибки, приведшие к колоссальному, как считал Валера, поражению как левые силы, потерявшие власть, так и правые, которые не сумели эффективно этой властью воспользоваться, а главное — народ, оказавшийся у разбитого корыта без достойного прошлого, без ясного будущего, а теперь еще и без зарплаты.
Зудин нашел его в небольшом кабинетике на третьем этаже одного из бывших райисполкомов, где теперь помещалась целая уйма различных общественных организаций, начиная с совета казачьих атаманов микрорайона и кончая областной организацией партии любителей пива. Валера сидел за пишущей машинкой и долбил на ней двумя пальцами, иногда вздергивая головой и что-то тихо бормоча.
— Над чем трудимся? — развязно спросил, заходя в кабинетик, Зудин и тут же, не дожидаясь ответа, заглянул через плечо Бугаеву. — О! Это что-то очень серьезное…
Бугаев сначала не узнал Зудина, а когда узнал, не удивился и не спросил, откуда тот взялся и как его нашел, видно было, что он всецело погружен в свою работу и ни о чем другом ни говорить, ни думать в данный момент не может. В трактате насчитывалось уже под 100 страниц, но конца еще не было видно.
— Видишь ли, старик, — сказал Валера, поднялся из-за стола, размялся и начал расхаживать по тесному кабинетику от стены к стене. — Я тут пытаюсь подвести в некотором смысле итоги.
— Собственной жизни? — улыбнулся Зудин снисходительно.
— Отдельно взятая моя жизнь ничего не стоит, как и твоя, как любого из нас. А вот если взять целое поколение… Ты какого года? 57-го? А я, старик, 50-го — самая середина века, пять лет, как война кончилась. В школу в 57-м — начало оттепели, в комсомол — в 64-м — конец оттепели. В армию в 68-м — Чехословакия…
— Ты что, в Чехословакии служил? — спросил Зудин удивленно.
— Представь себе. По биографии моего поколения можно изучать советскую историю послевоенного периода. В 85-м — смена караула в Кремле, «свежий ветер перемен», все начинается сначала, а мы уже перевалили за возраст Христа и, кажется, ничего важного в жизни до сих пор не успели. Давай наверстывать, поступки совершать. Выйти из партии — это поступок? Еще какой! Именно мое поколение — сорокалетних членов КПСС, вступавших в нее ни по каким не убеждениям, а так, на всякий случай, в основном из соображений карьеры, — эту махину и раскачало. Мы-то думали, что партию раскачиваем, а рухнула вся страна. Ну и далее, как говорится, при всех событиях присутствовали и кое в чем непосредственно участвовали. Результат, впрочем, получился нулевой, или даже отрицательный. А уже подпирает другое поколение — рождения шестидесятых и даже семидесятых, смотри, как они рванули — во власть, в бизнес, в прессу! И им в каком-то смысле легче, они же сплошь пофигисты и циники, ничего не жаль, ничто не свято. А мы… мы, выходит, очередное в России потерянное поколение, не оторвавшееся до конца от старого и к новому до конца не прибившееся. В 2000-м стукнет нам по полтиннику. Кое-кого уже и на свете нет, а у тех, кто доживет, основная часть жизни все равно останется здесь, в уходящем веке, и уже, считай, прожита.
— И что? — не без любопытства спросил Зудин.
— А то, Женя, что завтра кончается век, а мы так и не поняли, что это было, что за век такой мы доживаем — великий он или ужасный? Проще всего все перечеркнуть, на всем поставить жирный знак минуса, но… это же была наша жизнь — единственная и неповторимая. Я теперь хочу понять трезвым рассудком, без той эйфории, что была у меня, у всех у нас пять лет назад, что же такое был этот мой век? — Валера на секунду замолчал и остановился перед машинкой с заправленным в нее листом бумаги.