Дураки и умники. Газетный роман
Шрифт:
Сидевший в ложе прессы Жора Иванов приоткрыл один глаз и, увидев перед собой чье-то голое плечико, автоматически нажал на кнопку фотоаппарата, вспыхнул блиц, и целитель, находившийся в эту минуту в противоположном крыле цирковой чаши, вздрогнул и обернулся. Тут же неизвестно откуда к Жоре подскочили двое дюжих парней и, выхватив аппарат, ловко вытащили из него пленку. Жора обмяк и как будто уснул.
Академик тем временем остановился перед молодой женщиной с мальчиком лет пяти на руках и, возложив ладонь ей на голову, произнес:
— Все хорошо. Никаких проблем. Забудьте про все, что было с вами до сих пор. Забудьте… забудьте… Забыли. Не надо ни о чем думать. Не думать… не думать… Не думаем. За вас будет думать ваш губернатор… губернатор… хороший губернатор… Запомните. Его зовут Евгений…
Весь зал выдохнул:
— Евгений…
— Зудин…
— Зудин… — отозвался зал.
—
— За нас… — сонно ответил зал.
— Надо только пойти и проголосовать… — теперь маг быстро передвигался по залу — вверх, вниз, снова вверх и снова вниз, чуть прикасаясь к склоненным, упавшим на грудь, свесившимся набок и запрокинутым головам сидящих с краю зрителей и произносил только одно слово: «голосовать… голосовать… голосовать…». И словно по цепочке передавалось нервной дрожью по рядам и обрывалось где-то у оркестровой площадки и у занавешенного бархатным занавесом выхода произносимое тихим хором «голосовать… голосовать.:.».
Академик бегом спустился в манеж, по-хозяйски оглядел зал и, видимо, оставшись доволен своей работой, снова простер вперед руки и в абсолютной тишине сказал резким шепотом:
— Просыпаемся!
Вспыхнул яркий свет, зрители с трудом разлепили глаза и стали тревожно оглядываться по сторонам, ощупывать свои лица и одежду, смущенно и жалко улыбаясь; полураздетые девушки разом вскрикнули и бросились натягивать на себя валявшиеся под ногами и в проходах блузки и кофты, при этом кто-то в суматохе ухватил не свое, последовал короткий скандал; в одном месте ни с того ни с сего засмеялся ребенок и мгновенная цепная реакция охватила зал — остальные дети тоже стали истерически смеяться, вследствие чего у некоторых сделалась сильная икота, а другие стали проситься в туалет, причем несколько совсем маленьких ребят, не дождавшись, пока их выведут, описались. Пока все это происходило, Викентий Лошак совершенно незаметно исчез, и там, где его видели в последний раз, застыло неподвижное пятно прожектора и виден был в центре его какой-то темный, поблескивающий предмет, возможно, оброненная целителем маска-очки.
Наконец зрители успокоились и стали аплодисментами требовать продолжения. Тогда грянул оркестр, распахнулся бархатный занавес и на арену высыпали разом все участники представления — вперемежку артисты и животные, начался заключительный парад-алле, при этом из-под купола опустился и завис над манежем огромных размеров портрет кандидата в губернаторы Зудина, выполненный в технике «батик» на шелке. Артисты сделали поклон, а три зебры, два осла и большой, грязноватый, дурно пахнущий слон по команде дрессировщиков упали на одно колено. И тут все тот же голубой луч прожектора высветил директорскую ложу, находящуюся как раз напротив парадного выхода, все посмотрели туда и увидели, что в глубине ее сидят какие-то люди, раньше зрителями не замеченные, один из них — в смокинге и бабочке — встал, подошел к краю ложи и приветственно помахал рукой. Это был, разумеется, Евгений Зудин, которого тотчас узнали благодаря свисавшему из-под купола портрету. Нельзя сказать, чтобы зрители устроили ему овацию, однако, несколько минут вежливо поаплодировали. Осталось непонятным, находился ли кандидат в губернаторы тут во время сеанса Лошака или зашел в ложу только что. Журналисты чувствовали себя уязвленными, так как не могли самим себе ответить ни на этот, ни на другие, касающиеся гипноза, вопросы, они нервно прокручивали пленки на своих диктофонах, убеждаясь, что ничего не записалось, щелкали пустыми фотоаппаратами и обменивались неизвестно к кому обращенными ругательствами. Мало того, что они ничего не видели, но, как оказалось, ничего и не помнили, и теперь оставалась одна, последняя надежда — отловить на выходе пару зрителей и попытаться расспросить о сеансе у них.
Как только представление объявили законченным и зрители стали спускаться вниз, к выходу, журналисты, буквально перелезая через ряды, ринулись наперерез, стали хватать их за руки, совать им под нос микрофоны и блокноты и умолять поделиться впечатлениями. Но зрители и тут повели себя странно: они прятали глаза, отмахивались и в лучшем случае заявляли, что ничего не помнят, а наиболее назойливых газетчиков отпихивали локтями, требуя не мешать им выходить. И только находившийся среди незадачливых репортеров Валя Собашников догадался задавать зрителям другой, не относящийся к представлению вопрос. Каким-то образом ему удалось первым из журналистов выбраться на улицу, и там он занял выгодную позицию на пути потока людей, направлявшихся мимо Старого рынка к трамваю, и стал, как заведенный, спрашивать у всех подряд: «Вы за кого будете голосовать? А вы за кого будете голосовать?» На удивление, люди не отмахивались, не пихали Валю локтями, а вежливо и внятно, правда, не сбавляя шага, на ходу и как бы между прочим отвечали: «За Зудина», при этом некоторые, прежде чем ответить, на секунду прикрывали глаза и блаженно чему-то улыбались.
Глава 25. Тебе пора лечиться!
Когда-то это должно было случиться. Так в механических часах рано или поздно лопается какая-то пружинка и они останавливаются. Вот уже много дней я прислушиваюсь к себе в надежде извлечь из недр своего сознания хоть одну путную мысль, пригодную для раскрутки, но в голове пусто, как никогда. Самое интересное, что я даже испытываю от этого какое-то облегчение, будто это не я виновата в том, что не могу больше написать ни строчки, а все дело в какой-то независящей от меня, прямо-таки физической невозможности писать. Как если бы у меня отняли правую руку и писать стало просто нечем. Будем считать, что у меня отшибло ум, а без этого «рабочего инструмента», как ни крути, ничего не попишешь.
— Я ухожу из газеты, — объявила я Мите.
Он посмотрел внимательно: всерьез я говорю или так, шизую. Я сидела тихая, несчастная. Это вызывало некоторое доверие.
— Давно пора, — сказал Митя. — Я тебе четвертый год об этом твержу.
Неужели четвертый? Мы переехали сюда весной 93-го. Мне нигде еще так хорошо не работалось, как здесь. Впервые в жизни у меня появилась отдельная комната для работы, которую мы, не сговариваясь, стали называть между собой «кабинетом». Мне и прежде приходилось работать дома — по ночам и на кухне. Вообще-то по ночам пишется хорошо, но утром надо сгребать все бумаги, освобождая стол для еды и глажки. Ничего, думала я, когда-нибудь у меня будет большая квартира, много комнат (много — это три), и тогда в одной из них я устрою себе кабинет, чтобы там никто не ел и не спал, а были только книги и настоящий письменный стол, с которого мне не надо будет всякий раз убирать бумаги, я буду просто оставлять написанное хоть на полустрочке и возвращаться, когда захочу, оставлять и возвращаться.
Все устроилось, как мечталось, и даже лучше. У меня есть теперь свой кабинет и свой письменный стол, а за книжками не нужно никуда лезть, стоит только протянуть руку к стеллажам. Вдруг выяснилось, что главное и единственное, что мне в сущности нужно в жизни — это стол, бумага, черные чернила и ручка, желательно с тонким пером. Никогда еще мне не писалось с таким упоением, что называется, всласть…
Можно подумать, я пишу стихи или любовные романы. Если бы я их писала, мой «часовой механизм», вероятно, никогда бы не сломался. Вон Токарева Виктория, с чьей книжкой я засыпаю по ночам, сколько лет печет свои рассказики, как блины, и все об одном и том же: он, она, непременная подруга, непременная свекровь, а дальше — вариации на тему. Читается — не оторвешься. Всем своим подругам и родственницам, которые теперь по очереди гостят в нашем доме, я обязательно подсовываю Токареву. В результате это самая потрепанная книжка в доме, и я даже сделала маленькое открытие: чем женщина старше, тем с большей жадностью она ее читает. В июне гостила свекровь, так та буквально ночи не спала — читала. А наутро ходила с припухшим лицом и приговаривала: «Вот умная женсчина!» (Моя теперешняя свекровь родом из Белоруссии и говорит: «женсчина», «трапка», «румка».)
Про меня она тоже говорит, что я умная, но то, что я пишу, ее пугает. Иногда, прочитав очередное мое «произведение», она звонит из другого города и трагическим голосом спрашивает: «Как ты не боишься такое писать? А Мите за это ничего не будет? Я за вас сильно переживаю». Переживает она в общем не зря. Наш Митя состоит на государственной службе, и свекровь боится, что моя писанина погубит ее сына Прямо она этого не говорит, но подразумевает. Прежняя ее невестка была в этом смысле куда благонадежнее, она была терапевт в районной поликлинике, правда, Митя не любил ее так сильно, как меня. Свекровь это понимает и сама изо всех сил старается меня любить, но ее больше устроило бы, если бы я писала бытовые рассказы, как Токарева Виктория.
Моя беда в том, что я все еще пишу статьи в газету. Притом политические статьи и в самую оппозиционную в стране газету. Это ужасно.
— Можешь позвонить своей маме и успокоить ее, я завязываю с этим делом.
— Вот когда завяжешь, сама и позвонишь.
— Ты что, мне не веришь?
— Верю. Я верю, что ты хочешь это сделать, но боюсь, что не сможешь. У тебя просто очередной кризис, на этот раз из-за президентских выборов.
— Дело не только в выборах, — возражаю я не очень уверенно. — На этот раз все гораздо серьезнее. У меня голова совершенно не работает.