Дураков нет
Шрифт:
– Я ей шею сверну. – Испуг Касс мигом сменился гневом, она выбежала из-за стойки. – Идем, поможешь.
Салли не сдвинулся с места. Старая Хэтти разъярится, и ему не хотелось этого видеть. В прошлый раз, когда он вернул ее домой, она обозвала его “выпердышем” и попыталась лягнуть. Старушка четыре раза сбегала из-под дочернего надзора, и трижды ее возвращал Салли. К счастью, Хэтти не помнила его былые предательства. Только далекое прошлое виделось ей ясно и живо. А недавние вероломства она забывала тут же.
Салли зашел за стойку, повязал фартук, кивнул Руфу.
– Похоже, Руфус, мы с тобой остались вдвоем, – сказал повару Салли.
Руф длинной лопаточкой выложил на тарелку два жареных яйца.
– Динь-дон, – сказал Руф. – Заказ готов.
– Даже кофе выпить не дал, – посетовал Салли и взял по тарелке в каждую руку.
Касс взяла бы сразу все четыре, но Салли и пытаться не стал. Руф душка, пока не уронишь его яичницу.
Салли занялся заказом, начисто позабыв о Клайве-младшем, а тот послушно сидел в машине с Хэтти, пока не прибежала дочь и не забрала ее. Клайв-младший помог Касс довести Хэтти до самой двери, а старуха, приняв его за Салли, в награду осыпала Клайва бранью, не преминув обозвать “выпердышем”. Клайв-младший вернулся в машину и принялся ждать, раз в тридцать секунд или около того с возрастающим раздражением поглядывая на часы. Он был не против помочь Хэтти, но исчезнуть и оставить дожидаться его у вонючей помойки на задах закусочной – в этом весь Салли. И еще Клайв-младший заметил, как обошлись с его кашемировым свитером.
Теперь, когда у него появилось время подумать, он злился еще и на мать за то, что та, увидев старушку в беде, машинально обратилась к Салли, точно Клайву-младшему нельзя было доверить столь деликатное поручение. Правда, в глубине души он сомневался, что справился бы так же успешно, как Салли. Клайву-младшему как-то не приходилось уговаривать девяностолетних беглянок вернуться домой, и он, вероятно, провалил бы все дело. Он представил, как борется со старухой посередине дороги, словно грабитель или разбойник, как та царапается, ругается и как в конце концов он сдается. Но больше всего Клайва-младшего раздражало, что его мать, похоже, предвидела подобный исход, потому и позвала Салли – уж он-то знает, что делать.
Отчего же Клайв-младший снова чувствовал себя мальчишкой – не оттого ли, что мать думала о его и Салли способностях улаживать ситуации? Кто знает, но, послушно оставшись в машине по приказанию Салли, Клайв-младший подивился нелепости происходящего. В конце концов, он, пожалуй, самый важный человек в Бате, и как только начнется строительство луна-парка, с этим никто не поспорит. Тогда-то все признают, что своим возрождением Бат обязан Клайву-младшему: он привлек в город крупных инвесторов с юга штата и даже из Техаса, он показал им потенциал, который видит сам, он убедил их.
Ну почти все. Клайв-младший осознал, что в Бате всегда будет минимум два скептика, уж точно не меньше, пока тут живут мать и Салли. Они словно и не замечают, что Клайв-младший вернулся в город новым человеком, чтобы спасти банк и дать Бату будущее. Они будто видят в нем мальчишку, каким он когда-то был, а не мужчину, каким он стал благодаря собственным усилиям. Не странно ли, что эти два скептика живут в одном доме, в его доме, в доме его детства на Верхней Главной. Его родная мать и Салли, ошивавшийся у них в доме, сколько Клайв-младший себя помнил. Живут в доме, который Клайв-младший числил про себя вражеским штабом.
Клайв-младший понимал: ему повезло, что ни один из двух его противников не пойдет против него; более того, оба удивились бы, узнай они, что он числит их своими противниками. Особенно мать, которую он всеми силами старался привлечь на свою сторону. Что он только не делал, стараясь заслужить ее доверие. Занимал у нее крупные суммы
Салли и Клайв-младший были знакомы давно. По правде говоря – хотя Салли и удивился бы, узнай он об этом, – Клайв-младший считал его неотъемлемой частью своего мучительного и затянувшегося полового созревания. Мальчиком Клайв-младший опасался за свою мужественность. О, у него, как и у всех ровесников, вставал при виде голых девиц в журналах, которые он воровал из аптеки и прятал на верхних полках своего шкафа, там, где крохотная его мать случайно на них не наткнется. Но этим эрекциям Клайв-младший не слишком радовался, он не сомневался, что настанет день (через год? через месяц? завтра?), когда он проснется и обнаружит, что голые женщины его больше не возбуждают. Некоторые из них его уже не возбуждали, и он стянул очередные журналы – в надежде, что новая подборка голых девиц отсрочит его неизбежное гомовство.
Опасения Клайва-младшего основывались на том, что к мальчикам он явно питал более глубокие и пылкие чувства, чем к девочкам, равно как и в любви и привязанности отца нуждался сильнее, чем в материнской, чья крошечная фигурка, по его мнению, олицетворяла ее незначительность. Клайв-младший понятия не имел, что побудило отца жениться на ней и что он вообще в ней нашел. Во всей школе ни над одним учителем средних классов не потешались так зло, как над Берил Пиплз, ее – сутулого гномика с правильной речью – уморительно передразнивали, особенно в присутствии Клайва-младшего. О том, как ему жилось бы, не будь его отец тренером по футболу, Клайв-младший боялся и думать.
В детстве Клайв-младший любил и отца, и всех мальчишек, которых любил отец. Сам Клайв-младший спортсменом был никудышным. От отца он унаследовал рост и телосложение (мисс Берил едва не умерла при родах), но ни скорости, ни чувства равновесия, ни координации ему не досталось. Клайв-старший по своей доброте ни разу не выразил разочарования неспособностью сына ловить, бросать или вести мяч любого размера и вида, но Клайв-младший отчасти догадывался об этом разочаровании по тому, с каким восторгом отец отзывался о других мальчиках, которых тренировал. Нередко за ужином Клайв-старший, не удержавшись, рассказывал об их спортивных успехах. Спортсменом он был равнодушным, но искренне любил спорт и пошел в тренеры, поскольку считал спорт лучшей и самой точной метафорой жизни. И в этой своей уверенности Клайв-старший был непоколебим, хоть мисс Берил и посмеивалась с нежностью над стереотипами, столь глубоко укоренившимися в его душе.