Дурная слава

Незнанский Фридрих Евсеевич

— А пресса? — Он потряс в воздухе газетными листами. — Ты хоть читала статью?

— Читала. Между прочим, реклама в центральной прессе стоит дорого, а это бесплатный пиар. Ты думаешь, данная публикация отпугнет клиентов? Черта с два! Во-первых, там очень красочно расписан наш атриум, сверкающий кафель, персонал в безупречно белых халатах… Далее, народ знает, что криминалы в состоянии выбрать для себя лучшее лечение. И если выбор пал на нас, значит, мы лучшие. И, в конце концов, можно оплатить другую публикацию: о высочайшем профессионализме, о комплексности услуг… Это же элементарно! Так что не дергайся, работай спокойно. Что ни делается, все к лучшему. Макс нас бросил?

Прекрасно — у нас больше свободы!

— От Макса — да, но не от братвы.

— Ну… Это твои… То есть наши проблемы. Но не бывает розы без шипов. Думаю, этот инцидент получил свою оценку там, где следует. И вряд ли в ближайшее время нам следует опасаться чего-либо подобного. Ладно, хватит воздух сотрясать! Скоро в приемной люди соберутся. И твоя жена в том числе. Возьми себя в руки, тебе конференцию проводить!

Стрельцов едва не заскрежетал зубами. Она его бесила своей уверенностью в том, что управляет им словно тряпичной марионеткой. И от сознания того, что дело именно так и обстоит, он бесился еще сильнее.

— Начало через двадцать семь минут, — холодно заметил он. — Вам, Нина Павловна, тоже следует покинуть мой кабинет и прийти на конференцию вместе со всеми.

Баркова хмыкнула, поднялась, надменно выставила вперед массивный подбородок и поплыла к двери. Уже взявшись за ручку, бросила через плечо:

— Я собираюсь перебраться в квартиру Бобровникова. Вернее, мы с Надей.

— А не рано ли? — прошипел Стрельцов. — Может, все-таки полгода подождете со своей Надей?

— Не подождем. Чего ждать? В живых никого не осталось, кроме девчонки, которая в тюряге сидит…

— Она сидит в СИЗО, ее еще не осудили.

— Осудят, с этим, уверена, проблем не будет. И вообще… Я полжизни в коммуналке прожила, потом…

— Что было потом, я в курсе, — прервал ее Стрельцов. — Потом коммуналка стала отдельной квартирой.

— Но в совершенно запущенном, дореволюционном доме, где каждый день то водопровод прорывается, то канализация засоряется. И я жить там далее не намерена! И заметь: сначала мы решали ваш квартирный вопрос. Теперь и я имею право на нормальную жилплощадь!

Не дав ему ответить, она вышла, аккуратно закрыв дверь.

Величавая старуха в шелковом, расшитом драконами халате полулежала на софе, вытянутая рука с бугристыми венами покоилась на покрытой белой салфеткой подушке. Из вены торчала игла с «бабочкой», флакон с раствором был закреплен на штативе. Звучали «Времена года» Чайковского. Молодой, симпатичный доктор следил за тем, как мерно капает жидкость, и слушал медленную, слегка заторможенную речь старухи.

— Да, Антоша, были люди… Николаша Ханоев… Вон два Малевича висят, видишь? Это подарок Николаши. Дивный был человек! Старше меня лет на тридцать, а помер всего лет пять тому… Царство ему небесное. — Старуха перекрестилась свободной рукой и продолжила монотонную речь: — Николаша родом из Одессы был. Одессит, но совершенный петербуржец! Потом уже, правда, голландец. Да-a, о чем я?

— О Малевиче.

— Ну да. Николаша дружил с ним. И с Хармсом, и с Заболоцким. С Хлебниковым… Формализм понимал как никто… Собиратель и хранитель русского авангарда.

Затворник. Какая коллекция живописи! А архив! Вы себе представить не можете, Антоша, какие бесценные бумаги! Рукописи Хлебникова, письма Малевича, бумаги Оси Мандельштама, Анны Ахматовой… Редчайшие документы по истории русского футуризма. Как он хранил все это! Как берег. Пережил и сталинскую чуму, и хрущевский маразм и брежневских гэбистов. Подозрителен был как мавр… В дом не пускал никого. На двери квартиры было написано мелом «Прошу не беспокоить», представляете, Антоша? Я приходила к нему в гости, стучала условным стуком, потом он чуть не четверть часа разглядывал меня в глазок… Женщину, которая пришла к нему на любовное свидание! Представляете, Антоша?

— Нет, не представляю, — улыбнулся доктор, внимательно изучая глазами убранство комнаты. Антикварную мебель орехового дерева, множество картин в дорогих рамах, статуэтки на изящных круглых столиках, бронзовые лампы в виде полуобнаженных пастушков и пастушек, массивные напольные часы с маятником…

— А это было именно так. Никого близко к себе не подпускал, так берег свое сокровище. И что вы думаете? Почти все попало в чужие руки!

— Как?

— Так. Доверился авантюристке, бессовестной мошеннице. Как говорится, на всякого мудреца довольно простоты. Дочь его умершего товарища, эмигранта первой волны, прилетела из Амстердама, обворожила его самого, его жену, наобещала им покойную старость и сохранность коллекции. И Николаша поверил. Здесь-то он всю жизнь на каждый стук вздрагивал: и гэбистов боялся, и воров, и убийц… И согласились они на переезд. А голландка эта обобрала его до нитки. И архив и коллекция рассеяны по свету… Какое счастье, что у меня остались оттуда кое-какие вещицы. Малевич — эти две картины, да еще гуашь в спальне. Папка с рисунками Ларионова, два полотна Филонова… Все это подарки Николаши.

— Он вас любил? Я бы на его месте непременно влюбился!

— Ну… Был влюблен, не скрою. Я в молодости хороша была.

— Хороша? Да вы были просто красавица! — указывая глазами на портрет молодой девушки, воскликнул Антон.

— А-а-а… Это работа Митеньки Долина. Очень талантливый был мальчик. Погиб на фронте. А что до Николаши, он в меня действительно был влюблен, но… Не сложилось. Я была еще очень молода, а он уже тогда — человеком в возрасте, да еще с этой своей подозрительностью, которая казалась мне тогда паранойей… Что я понимала, глупая девчонка-натурщица? Это уж потом, когда начала писать сама, когда поступила в академию, когда стала изучать живопись, тогда оценила подарок, который сделал Николаша. Оценила масштаб его личности. Но он уже был женат. Я вас утомила, Антоша? — Старуха попыталась переменить позу, шевельнула рукой. — По правде, я и сама утомилась.

— Все, Лидия Ивановна, уже прокапали! — Доктор придержал ее руку, вытянул иглу, придавил ранку ватой. — Согните в локте, подержите минуту-другую. Я пока давление измерю.

Он приладил к запястью автоматический тонометр.

— Ну что? — Лидия Ивановна скосила глаза на прибор.

— Неважно… Понизилось немного, но все равно высокое. Сто семьдесят на сто. Лидия Ивановна, голубушка, вам нужно лечиться стационарно! Необходимо подобрать лекарства под постоянным врачебным контролем.

— Нет-нет, не уговаривайте, милый Антоша. Я за семьдесят шесть лет привыкла в этому дивану и к этим стенам… Нет, я не смогу в больнице, где смрад, духота, трескотня больных над ухом. Потом, я ненавижу общество дурных старух, каковой являюсь сама. Дурных, но гораздо менее образованных.

А я, знаете ли, ненавижу еще и серость. И как я смогу обходиться без музыки?

— Да ведь у нас не убогая государственная больница, как вы не поймете! Вы будете лежать в отдельной палате со всеми удобствами, с видом из окна на внутренний дворик, где устроен зимний сад. В палате музыкальный центр, вы можете взять с собой любимые записи. У нас прекрасная кухня, вы сможете выбирать любое блюдо из тех, что разрешит лечащий врач. Наш повар — он просто кудесник! Мы сто из лавры переманили.