Дурные приметы
Шрифт:
— Встречаемся здесь, в девять утра, — сказал Самохин. Слова его были спокойны, в них прозвучало даже облегчение. Он словно преодолел зыбкое пространство и ступил на твердую почву. — Форма одежды грибная. Сапоги, корзинка, нож.
— Бутерброд? — подсказал Евлентьев.
— Это я беру на себя.
— Когда вернемся?
— Часа через три... Больше времени не понадобится. Вопросы есть?
— Нет, суду все ясно и понятно.
— Не понял? — резко повернулся Самохин.
— Ты все перезабыл. Гена, — Евлентьев успокаивающе положил ладонь Самохину на плечо. — Когда-то мы с тобой бросались такими словами легко и беззаботно, помнишь?
— Те времена прошли, старик. И никогда не вернутся. Не надо так шутить.
Сейчас не надо. Когда-нибудь мы соберемся в ресторанчике города Пафоса на Кипре и вот там вспомним старые времена. Вспомним и легкость, и беззаботность, которые тебе приглянулись, запомнились.
— Я больше не буду так глупо и рискованно шутить! — серьезно заверил Евлентьев, и, хотя это тоже была шутка, Самохин воспринял эти слова серьезно, будто ждал их, и они его успокоили.
— Надеюсь, — и он вышел из машины. Уже по сложившейся привычке помахал рукой от входа в метро, а Евлентьев ответил светом фар.
Место будущего убийства понравилось Евлентьеву... Оставив машину на небольшой площадке у Минского шоссе, где низкорослые, крикливые кавказцы торговали сыроватыми жилистыми шашлыками, Евлентьев и Самохин углубились в лес.
Через некоторое время они пересекли железную дорогу. Невдалеке, примерно в километре-полутора, Евлентьев увидел платформу. Все-таки с электричкой у него многое было связано, и такие подробности, как платформа, он замечал в первую очередь.
— Какая это остановка? — спросил у молчаливо шагавшего Самохина.
— Понятия не имею! — резко ответил тот. Странно вел себя в этой поездке Самохин, нервничал, раздражался без всякого повода, в машине сидел на заднем сиденье, надвинув полотняную кепку на глаза. Когда Евлентьев предложил перекусить шашлыками, Самохин вообще отказался выходить из машины. И лишь когда Евлентьев отогнал машину в дальний угол площадки, Самохин решился выйти, но сразу же нырнул в кустарник, так, чтобы никто не смог его увидеть.
— Ты же бывал здесь, — удивился Евлентьев. — Грибы собирали, водку пили, баб щупали...
— Я не знаю, как называется эта платформа, — па вторил Самохин ледяным тоном, будто его спрашим ли о чем-то унизительном.
— Нет так нет, — беззаботно ответил Евлентьев. А знать надо.
— Зачем?
— Не ехать же мне сюда на машине.
— Почему бы и нет? — спросил Самохин.
— Не знаю. Мне так кажется.
— Я бы поехал на машине.
— Да? А кого будут искать, если те смуглые ребята запомнят номер? Если у тех смуглых ребят вообще есть привычка записывать номера всех машин, которые у них останавливаются?
— С какой стати им заниматься этой дурью?
— Например, попросили их об этом хорошие ребята в форменных фуражках. Если бы у меня была форменная фуражка и я служил на этом участке дороги, то я бы обязательно их об этом попросил.
— Зачем?! — уже не сдерживая раздражения, чуть ли не закричал Самохин.
— Чтобы знать, кто здесь проезжал, кто останавливался, в каком часу, сколько человек было в машине, какая именно машина... Иномарка «Запорожец» или иномарка «Мерседес», — Евлентьев все это говорил медленно, прерывая себя, когда приходилось наклоняться к притаившемуся в траве грибу. Попадались они очень редко, то ли не пришла еще последняя волна, то ли уже выкосили все ненасытные дачники, то ли слишком близко была платформа и грибы успели попросту вытоптать.
— Этому тебя тоже научили в доме отдыха? — спросил Самохин с явным желанием укусить приятеля.
— Нет, Гена, разве всему можно научиться в учебном заведении? Даже такого высокого класса, как твой дом отдыха...
— Это не мой дом отдыха!
— Я о другом... Здравый смысл, жизненный опыт, врожденная смекалка... Вот что меня держит, вот что спасает меня в этой жизни.
— Спасает? — усмехнулся Самохин. Почти про себя произнес он это словечко, но услышал его Евлентьев, быстро, искоса глянул на Самохина, но ничего не спросил, не ответил, словно бы этого слова он и добивался, а теперь ему все стало ясно и дальнейший разговор уже не имел смысла.
— Послушайте! — неожиданно заорал Евлентьев так, что Самохин даже вздрогнул от неожиданности. Оказывается, тот обращался к пожилой женщине, которая суковатой палкой шарила в траве. — Как называется эта платформа?
— Эта? — переспросила женщина. — Часцовская. А в ту сторону — Петелино.
— Но Часцовская ближе?
— Гораздо! — заверила женщина. — Вдвое, а то и втрое ближе. Вам надо на Часцовскую.
— Спасибо! — Евлентьев оглянулся и только сейчас заметил, что Самохина рядом нет. Он продолжал идти в ту же сторону, прошел метров двадцать и только тогда увидел своего спутника. — Ты чего это рванул в кусты? Приспичило?
— Не знаю, что подсказывает твоя врожденная смекалка, — тихо, но с напором проговорил Самохин, не глядя на Евлентьева, — но мне кажется, что лучше не обращать на себя внимание, лучше оставаться неузнанным и неизвестным. Ты так не думаешь?
— Надо же узнать название платформы, — пробормотал Евлентьев, почувствовав правоту в словах Самохина.
Минут через десять они вышли на большую поляну, сплошь застроенную кирпичными коттеджами. Это был целый поселок домов добротных, домов, словно бы случайно забредших сюда из стран сытых и довольных. Черепичные крыши, арочные окна и проемы, башни с винтовыми лестницами, обзорные площадки, гаражи с вертикально поднимающимися воротами — все это создавало ощущение неприступности.
Дорожки между домами были из асфальта, по сторонам посажены елочки, но совсем маленькие, видно, поселок был благоустроен и доведен до этого совершенства совсем недавно.
— Ни фига себе! — весело сказал Евлентьев. — Признавайся, Гена, и твой дом здесь?
— И мой.
— Какой?
— Потом покажу.
— Но хотя бы не самый худший?
— Далеко не самый, — улыбнулся Самохин, не сумев скрыть горделивости. — Ладно, покажу... Вон тот у леса, с красной крышей — видишь?
— Под черепицей?!