Душа и тело
Шрифт:
Доктор Вирц, проникшаяся ко мне поистине материнскими чувствами, откладывала выписку несколько раз, и если бы я не начала открыто бунтовать, наверняка придумала бы способ задержать меня в больнице еще на недельку. Естественно, она была в курсе сокрушительного коллапса моей семейной жизни, своими глазами видела, как разъяренный Эберт сметал со столика медикаменты, и от души пыталась помочь мне сохранить брак, не понимая, что я остро жажду его скорейшего расторжения. Я откровенно тяготилась общением с фрау Вирц, каким бы замечательным человеком она не была и как бы тепло ко мне не относилась. Я готовилась держать круговую оборону против всего мира, а доктор Вирц бередила мои раны и взывала к женским слабостям. Мне предстояло решить множество одновременно возникших проблем, а она видела выход только в примирении с Эбертом, называя всё произошедшее «ошибкой молодости», заслуживающей милосердного прощения. Но я, черт возьми, нуждалась вовсе не в снисхождении, гораздо острее у меня стояла вынужденная необходимость срочно подобрать себе жилье, найти деньги на поездку в консульство, да мало ли каких сугубо организационных моментов могло возникнуть у человека,
Формально мне никто не запрещал до развода жить в доме Эберта, закон требовал лишь раздельного ведения хозяйства и фактического прекращения супружеских отношений, но при этом допускал проживание под одной крышей. Но для меня подобный вариант был изначально неприемлем, и я рассматривала даже кризисный центр для женщин, пока меня не осенила мысль позвонить Хайнцу Майстеру. Реакция достопочтенного бауэра на мой неожиданный звонок помогла мне прочувствовать обстановку вокруг моей персоны. Похоже, большинство моих знакомых было уверено, что после такого позора я не посмею смотреть в глаза приличным людям, и постараюсь всячески избегать появления на улице, а потом и вовсе исчезну из Ор-Эркеншвика. Хайнц явно не предполагал, что однажды я позвоню ему домой и спокойным, ровным, полным достоинства голосом поинтересуюсь насчет аренды постройки в Хорнебурге. Как и все остальные, Майстер ждал, что я буду ползать в ногах у Эберта и умолять того простить мои прегрешения, и в растерянности согласился на мое предложение. К счастью, страховка покрыла медицинские расходы, и денег на оплату убогого жилища мне вполне хватало. Я с трудом представляла себе предстоящую жизнь в Хорнебурге, но эта своеобразная декларация независимости от мужа значила для меня слишком много, чтобы я отказалась от нее в угоду комфорту.
Однозначно, я могла беспрепятственно пользоваться машиной и даже требовать от Эберта оплачивать бензин, но в день выписки я пешком прошла семь километров от Даттеля до фермы Хайнца Майстера, а потом еще километра полтора пилила до Хорнебурга. На улице заметно потеплело, светило Солнце, распускались набухшие почки, и мне вдруг показалось невероятно символичным совпадение обновления природы с началом моей новой жизни. У меня ничего не было, только телефон и дамская сумочка, которую я с такой яростью защищала от преступных посягательств, но я твердо знала, что скорее умру, чем обращусь к Эберту. Именно сейчас я, как никогда ранее, понимала Йенса, отвергавшего помощь Ханны, но в отличие от Йенса я не собиралась опускаться на дно. Он был прав, назвав меня плотью от плоти этого жестокого мира и ни на миг, не усомнившись в моей способности преодолеть любые трудности – я выжила сегодня и выживу завтра.
И все же, как бы я не бравировала своей бесшабашной решимостью, на свете по-прежнему оставались люди, беззаветно преданные мне и заслуживающие столь же искренней любви в ответ. Тогда, в кафе, я в запале обидела родителей, и до сих пор испытывала вину за этот глупый, ребяческий поступок. Я обвинила отца с мамой в корыстном отношении к моему браку, наговорила им кучу разной мерзости, и на душе у меня было гадко и противно. А когда мама разрыдалась в трубку, узнав, что я попала в больницу с выкидышем, у меня чуть было не разорвалось сердце. Я не знала, что ей сказать, а на языке у меня постоянно вертелась та самая фраза Йенса: «Ты не поймешь!», лучше всего объясняющая парадоксальную суть происходящего. Я должна была придумать относительно правдоподобную версию для своей семьи, но у меня не было сил фантазировать, и родителям пришлось довольствоваться общепринятой точкой зрения, в соответствии с которой весь Ор-Эркеншвик помимо того, что дружно считал меня безнадежно падшей женщиной, так еще и упорно недоумевал, с какой непостижимой стати меня вообще угораздило избрать Йенса Беккера на роль объекта адюльтера. Я была рада уже хотя бы тому, что родители жили за границей и их не затронула волна направленного в мою сторону презрения. На все мамины вопросы я отвечала скупо и односложно, а когда мама в безысходном отчаянии сорвалась на крик, тихо, но отчетливо попросила проявить уважение к моим чувствам и просто прислать мне вызов, вместо того чтобы лезть в душу. Мама в последний раз всхлипнула и внезапно успокоилась. С этого времени наши телефонные беседы вращались преимущественно вокруг состояния моего пошатнувшегося здоровья и планов на ближайшее будущее. Мне повезло, что мама никогда не была в Хорнебурге и не видела, в каких нечеловеческих условиях ютился Йенс: думаю, в противном случае, ее хватил бы удар от одной мысли, что я буду жить в натуральном сарае до момента получение визы. А еще родители перевели мне деньги, притом, по меркам моей родины, сумма выглядела весьма крупной. Когда в приступе максимализма я попыталась возмутиться, отец не стал меня разубеждать и уговаривать: с присущим ему сарказмом, он напомнил мне, что я много лет оплачивала им с матерью летний отпуск, и настало время вернуть долги, раз уж я начала рассуждать в таком циничном ключе.
Вручая мне ключи от бывшего жилища Йенса, Хайнц Майстер смотрел на меня, как на неведомую зверушку, долгие годы маскировавшуюся под жену Эберта Штайнбаха, но я была морально готова к такому раскладу и вела себя с подчеркнутой вежливостью, помноженной на отрешенное безразличие. Перед тем, как проститься, бауэр долго мялся и по-медвежьи топтался на месте, а потом все-таки не выдержал, и осторожно сообщил:
–Завтра пройдут похороны Йенса.
–Завтра? – вскинула брови я, – я думала, его давно похоронили.
–Пока пришли результаты вскрытия, пока полиция уладила все формальности с родственниками, ну, и так далее, – пояснил Хайнц, исподлобья наблюдая за мной, не иначе как с целью получить новую пищу для обсуждения. А, может быть, я перегибала палку, и чересчур предвзято относилась к людям…
– Спасибо, Хайнц, – благодарно кивнула я, и уже собралась направиться к воротам фермы, но Майстер вдруг остановил меня на полдороги.
–Беата, ты знаешь, там холод собачий, все выстыло за неделю. После того, как комиссар разрешил дверь распечатать, я все открыл нараспашку, чтоб проветрилось нормально. Возьми вот калорифер, а то замерзнешь совсем, ты вон и так, смотрю, как с креста снятая.
– Ничего, это я после болезни, – я справедливо рассудила, что раз я на общих основаниях оплачиваю аренду помещения, обогреватель безусловно входит в базовый набор коммунальных благ, и без колебаний приняла из рук Хайнца объемную коробку.
–Беата, неужели ты и правда собираешься там жить? – выразительно покачал седеющей головой Майстер, – я понимаю, ты приезжая, не так давно в Германии, может быть ты закона не знаешь, так я тебе подскажу. До развода ты имеешь право оставаться в своем доме, можешь Эберту так прямо и заявить.
– Это уже не мой дом, Хайнц, – грустно усмехнулась я, – я скоро уеду обратно к себе на родину, а до этих пор я бы хотела пожить там, где я была по-настоящему счастлива.
ГЛАВА XIV
В тот судьбоносный момент, когда твой привычный мир лежит в развалинах, когда у тебя в душе безраздельно властвует безжизненная тьма, в черных недрах которой скрываются твои персональные демоны, когда окружающие тебя люди внезапно превращаются в бесплотные тени прошлого, ты непроизвольно учишься смотреть на вещи совершенно иначе и постепенно постигаешь сложные навыки равнодушного восприятия суровой действительности. Нечто подобное произошло и со мной: первая ночь, проведенная в Хорнебурге, помогла мне радикально переосмыслить всю свою предыдущую жизнь. Здесь почти ничего не напоминало о Йенсе: судя по всему, Хайнц Майстер организовал в помещении генеральную чистку и безжалостно избавился от большей части обстановки, оставив в моем распоряжении только жизненно необходимые предметы мебели и элементарные бытовые приборы. Старая раскладушка с провалившимся матрацем, не менее архаичный электрочайник со сломанной кнопкой отключения и покрытая толстым слоем пригоревшей пищи плитка, чье советское происхождение вкупе с преклонным возрастом заставляли задуматься, а не является ли сей бесценный раритет военным трофеем времен Второй Мировой. Даже те самые одеяла, два года назад купленные мною в Реклингхаузене и успешно согревавшие Йенса в зимнюю стужу, бесследно исчезли, в результате чего я вынуждена была несколько дней укрываться собственной курткой, пока меня не осенило гениальное решение наведаться в Красный Крест и за сущие копейки разжиться там парой теплых пледов, остро пахнущих дезинфектором. Принимая во внимание, что прежде я сама регулярно выступала в роли щедрого благотворителя, смена декораций изрядно озадачила тамошних работников: видеть, как бледная, изможденная и периодически покашливающая в кулак Беата Штайнбах увлеченно роется в застиранном барахле, было настолько удивительно и необычно, что персонал фонда с трудом сдерживал эмоции. Я была собрана и молчалива, на моем лице не отражалось ни малейших признаков смущения, а мрачная целеустремленность в моих глазах разом заставила потрясенных сотрудников прикусить язычки. Уверена, что не менее экзотично я выглядела, когда со здоровенным мешком наперевес пешим ходом топала по обочине в Хорнебург: мимо проносились знакомые автомобили моих недавних друзей, но водители коллективно делали вид, что не замечают медленно бредущей вдоль трассы фигуры, а уж о том, чтобы меня подвезти, естественно, ни шло и речи. Так что свое новое жилье я с горем пополам обустроила своими силами, и данное обстоятельство позволило мне в полной мере осознать, что у меня имеются неплохие шансы на выживание в этой жестокой реальности.
Похороны Йенса я посетила главным образом для того, чтобы продемонстрировать всем собравшимся абсолютное отсутствие раскаяния. Я больше не подвергала сомнениям последние откровения Йенса, и смерть его физического тела означала лишь долгожданную свободу разума. На кладбище Ор-Эркеншвика хоронили некоего Йенса Беккера, того, кто мог бы вырасти совсем другим человеком и прожить совсем другую жизнь, если бы в раннем детстве случайно не оказался носителем чужого сознания, поэтому выставленный в капелле гроб не вызвал у меня горьких слез. Этот Йенс фактически умер сорок пять лет назад, и оплакивать его было уже достаточно поздно. А тот Йенс, рядом с которым мне было комфортно даже просто молчать, с которым мы до последнего дня толком и не разговаривали, хотя и виделись чуть ли каждый день, надеюсь, он получил то, о чем мечтал – возможность вернуться в свое измерение, где ему больше не придется ломать себя ради маскировки под местного жителя. Вот почему мои глаза были сухими, осанка прямой, а мысли светлыми.
На церемонии прощания, куда меня никто не звал, но откуда никто и не выгнал, я впервые увидела родственников Йенса, вопреки моим предположениям, явно не поскупившихся на организацию погребения. Будучи приблизительно в курсе, в какую сумму обходятся в Германии похоронные расходы, я была уверена, что с учетом натянутых взаимоотношений в семействе Беккер, Йенса проводят в мир иной по самому дешевому разряду, а в самом худшем случае и вовсе решат сэкономить и прибегнут к услугам похоронных дискаунтеров, за довольно небольшую плату вывозящих тела в Чехию для анонимного захоронения в братской могиле. Однако, господа Беккеры меня бесконечно удивили, и мне оставалось лишь строить догадки, что заставило семью столь ощутимо потратиться на церемонию. Насколько мне было известно, наследовать за Йенсом кроме долгов, в принципе, было нечего, а особой любовью родственников он не пользовался. Да, безутешной скорби на лицах я не заметила, но среди немцев это и не было особо принято, зато пастор прочел длинную, пафосную и далеко не бесплатную речь, представившую покойного замечательным человеком, в капелле звучала традиционная органная музыка, а гроб был усыпан алыми розами – одним словом, не знай я всей подоплеки и глядя на церемонию со стороны, мне было и в голове ни взбрело, что хоронят «паршивую овцу», на протяжении многих лет отравлявшую существование множеству хороших людей.