Душа и взгляд. Баллады в прозе
Шрифт:
XXIII. Диптих о соблазне
Когда Гермес, исполняя волю богов, сообщает Одиссею, что тот просто обязан жить с волшебницей Цирцеей как женщиной, иначе это будет расценено богами как смертельное оскорбление их соплеменницы, то в этой благой для любого мужчины вести сказалась, быть может, глубочайшая природа вещей, —
в самом деле, и до сих пор нам кажется, что совсем не одно и то же, соблазняет ли мужчина женщину или женщина мужчину: первый случай столь же классический, сколь и тривиальный, и побеждающая соблазн женщина, как правило, даже выигрывает в глазах соблазняющего ее мужчины, а вот во втором случае все обстоит гораздо сложнее и, если речь идет не о дешевом флирте или тщеславном торжестве потерявшей честь женщины над какой-нибудь своей соперницей или приятельницей, то мужчина (разумеется, связанный брачными узами), не поддающийся женскому соблазну, чувствует себя не так комфортно, как женщина на его месте, —
правда, женщина должна быть им всерьез увлечена, и он тоже должен испытывать к ней тайное влечение, —
и вот при таком именно стечении обстоятельств мужчина часто обречен до конца дней своих жить с внутренней и невидимой для других душевной раной, —
и никакая благодарность супруги (реальная или потенциальная), никакой удовлетворенное чувство долга, никакая спокойная совесть и никакое людское признание не в состоянии полностью залечить его рану, —
самое же парадоксальное то, что, уступи он в свое время соблазну и войди в сделку с совестью, он заполучил бы, конечно, тоже душевную рану, и быть может даже более глубокую и кровопролитную, но она, как ни странно, заросла бы скорее, чем та, которую он приобрел, сохранив чистую совесть и верность жене и себе, —
Гомер не сообщает нам, признался ли Одиссей своей Пенелопе, глядя ей в глаза, насчет своих любовных приключений, —
а не узнав об этом «из первых рук», что же нам делать? и как вести себя в сходных ситуациях нам, грешным потомкам самого великого в мире путешественника?
Когда встречаются мужчина и женщина, между которыми может состояться прелюбодеяние, то есть интимная любовь, имеющая, как правило, причину в какой-нибудь неотразимой телесной детали – именно детали, а не общем физическом облике – и в основе своей, как правило, исключающая истинную душевную гармонию – оттого-то и связывает упорно народная молва прелюбодеяние с дьяволом, —
так вот, когда встречаются такие мужчина и женщина, зарождающееся между ними прелюбодеяние подобно зажиганию костра в холодную дождливую ночь: тут и хворост сырой, и ветер мешает, и спички тухнут едва вспыхнув, —
но не дай бог огню разгореться в полную силу, тогда его уже не потушить! и тогда Низшее надолго осилит Высшее, —
к счастью, однако, очень часто происходит так, что какая-нибудь мелочь уничтожает пожар в зародыше: например, будущий любовник повнимательней пригляделся к будущей любовнице и увидел в ней что-то такое, что на данном этапе, до прелюбодеяния, не должен был бы видеть, или она ему дала сигнал глазами, а он сделал вид, что не заметил его, или они просто короткое время смотрели друг на друга, без того чтобы это взаимное лицезрение опьяняло их, или еще что-нибудь в этом роде, —
короче говоря, чем искусственней и недолговечней Целое, тем безукоризненно-мелочней должны соединяться в нем до поры до времени его детали, —
и наоборот, когда Целое зиждется на великих принципах, составляющие его части могут быть поврежденными или даже вовсе выпадать, —
иными словами, когда мужчина соблазняет женщину, все в его действиях должно быть именно безукоризненно, и ни одна ошибка женщиной не прощается, а вот когда мужчина и женщина живут в многолетнем и счастливом браке, трудно в их поведении отыскать хотя бы крошечный механизм, отличающийся как раз безукоризненностью, —
и в особенности того постоянного, устойчивого, культоподобного и на разные лады вибрирующего эротического интереса в глазах совершающих прелюбодеяние никогда не увидишь во взглядах мужчин и женщин, пребывающих в состоянии длительной семейной гармонии:
попробовал бы Вронский, думая о своем, посмотреть сквозь Анну, не видя ее, ему бы это никогда не простилось, а вот Левин с Кити мог бы такое себе позволить без того, чтобы их любовь хотя бы на йоту умалилась, —
так великий собор ничего не теряет, если часть его даже полностью разрушена, тогда как, напротив, какое-нибудь модное здание начинает невыносимо смотреться, когда повреждена всего лишь облицовка стены.
XXIV. Скрытая амбивалентность плачущих глаз
Пока Дон Гуан с Каменным Гостем летят в Преисподнюю, с ними обоими должны происходить различные, но неизбежные и глубочайшие преображения, свойственные любому умирающему в соответствии с его земной участью, —
однако если Командор, увлеченный местью, с каждым пройденным в бездну вечного Мрака метром начинает все больше сожалеть о затеянном мероприятии, ибо его положение в посмертном мире ухудшается ежеминутно и, быть может, нельзя уже вернуться из опрокинутого туннеля даже туда, где он был до посещения своего смертельного врага, то Дон Гуан, это воплощение греховной Витальности с большой буквы, эта манифестация Жизни, не желающей ни на йоту поступиться главным ее наслаждением, и это искреннее по-детски Торжество абсолютной бессовестности, —
да, этот получеловек, полудемон, чей член столь же прям, остер и неотразим, как его шпага, по мере сбрасывания внешних и преходящих признаков и возвращения к собственной несотворенной сути, лишь усиливается и растет на глазах, приобретая в астральном смысле чудовищный и превосходящий во всех отношениях надгробный памятник павшему Командору, —
он попутно также, надо полагать, напитывается дьявольскими энергиями, так что, если бы им случилось сразиться во второй раз, их поединок напоминал бы неравное единоборство Терминатора из жидкого металла (Дон Гуан) с Терминатором старой и очеловеченной конструкции (Командор), —
и только молитвы, память и любящее внимание доны Анны могли бы еще спасти ее несчастного мужа, остановив или по крайней мере замедлив его падение, —
ведь он, судя по всему, находится пока в пределах Чистилища, где молитвы живых в состоянии реально повлиять на судьбы умерших, —
но она, эта его прекрасная вдова, двойной пантомимой замерев в явном всем плаче по погибшему мужу и тайном для всех волнении по несостоявшемуся любовнику, бездействует, тем самым заранее и при жизни обеспечив себе угловое место в том заветном Треугольнике, два прочих угла которого, сплющившись, как в четвертом измерении, бок о бок продолжают свое страшное падение.