Душа и взгляд. Баллады в прозе
Шрифт:
и вы правы! ведь смерть к нам когда-нибудь обязательно придет, но никто из нас не знает точно, когда именно и при каких обстоятельствах она придет.
И тогда, по мере набирания возраста, начинаешь невольно повнимательней присматриваться к собственным хроническим заболеваниям, —
положим, в них еще нет смертельной опасности как таковой, но ведь нужно сообразить и то, что смерть уже присматривается к нам издалека, уже пробует легкими толчками ту пока еще невидимую для нас дверь в нашем теле, через которую она к нам войдет, – и если как следует поразмыслить, какая смерть для нас наилучшая: вследствие несчастного случая, во сне или от инфаркта, когда полностью отсутствует возможность мало-мальски к ней подготовиться, —
или мучительно-безнадежная: от рака, когда безобразный приговор парализует душевные силы, —
или от чужой руки, когда ужас и жажда мести надолго могут отвлечь нас от первичных задач посмертной реальности, —
или от старости, когда бессилие и старческий маразм безбольным, но страшным образом размывают личность, точно морская волна песочный городок, —
итак, поразмыслив здравым умом над предпочтительнейшим для нас видом смерти, мы приходим к выводу, что та самая хроническая болезнь, которая донимает нас теперь, как одинокий комар ночью в южном отпуске, —
она-то и является, пожалуй, той поистине идеальной дверью, через которую смерть могла бы войти в нас.
Почему? да потому что мы сроднились с нашим хроническим заболеванием, —
мы знаем его как свои пять пальцев, —
мы привыкли к нему до такой степени, что не можем уже себя физически без него и помимо него представить, —
мы видим, что оно в своей естественной замедленности нас щадит, —
и нам кажется, что этой замедленности нет предела, так что критический момент несовместимости с жизнью постоянно как бы отступает на шаг, —
и сколь бы плохо нам ни было, остается реальная надежда, что это еще не конец, —
а когда смерть все-таки придет, мы, во-первых, будем благодарны ей за то, что она так долго оттягивала свой приход, —
и во-вторых, это будет полностью наша смерть: до той предельной степени, когда нам даже наше астральное тело невозможно будет помыслить без признаков былой хронической болезни.
Ведь чем является астральное тело как не духовным экстрактом всего нашего прежнего физического и психического жития-бытия, —
однако в таком случае астральное тело тоже не вечно, также и оно со временем – пусть и покажущемся нам вечностью – разрушится, —
и разрушится, быть может, от той же самой хронической болезни, которая разрушила наше физическое тело, —
так что, быть может, именно внутренняя, космическая невозможность оставаться слишком долго в предсмертном образе побудила призрак отца Гамлета искать встречи с сыном как можно скорее:
чтобы передать ему страшную тайну до тех пор, пока его вопиющий о мести образ не разрушился, —
или по крайней мере не претерпел такие существенные изменения, после которых никто, в том числе и родной сын, его не смогли бы уже узнать, —
стало быть, даже то, что зримо лишь в «очах души», как сказал молодой Гамлет, подвержено разрушению, —
и здесь мы видим удивительное совпадение двух величайших гениев человечества: Будды и Шекспира.
Когда людям, связанным самыми тесными отношениями – а это, как правило, супружеские узы – вдруг становится по существу нечего сказать друг другу, и они вынуждены разойтись, как в море корабли – потому что лучшего сравнения здесь и быть не может: настолько любой человек по природе своей вечный путешественник, тогда как любовь и брак невольно делают его на неопределенное время оседлым жителем, —
итак, когда засидевшемся у домашнего очага путникам – а точнее, пока одному из них— пора опять отправляться в путь, то есть съезжать с общей квартиры и искать новых друзей и приятелей, новых соседей, а главное, новых партнеров, великий Режиссер – назовем так простоты ради Нерукотворный Ход Вещей – посылает им нередко последний и сугубо трагический акт жизненной драмы, —
этот акт заключается обычно в тяжелой и неизлечимой болезни одного из них: либо того, кто уходит, либо того, кто остается, —
и тогда никто из них двоих, согласно первозданным законам человеческого бытия, не может уклониться от участия в этом акте: ни тот, кто страдает, ни тот, кто сострадает, —
и хотя оба действующих лица за время заботы и ухода успевают сблизиться по-человечески так пронзительно-крепко, как, пожалуй, не могли они сблизиться прежде в расцвете сил и будучи в самом тесном (супружеском) родстве, —
хотя оба они, подобно кротким овцам, ищущим приюта во время страшной грозы под одиноким деревом в поле, жмутся друг к другу, предугадывая близкое явление Командора с большой буквы, который, правда, придет подать свою холодную каменную руку сначала только одному из них, но слишком уж явственно, что точно такое же пожатие каменной десницы ожидает и другого, пусть и несколько позже, —
итак, даже перед лицом этой трогательной и как будто предельной для этих двух людей демонстрации их глубинной человечности, точно по закону какого-то таинственного, великого и предвечного контраста – один из краеугольных камней, кстати, любой художественной композиции! – тот самый главный Режиссер запускает на сцену не Любовь с большой буквы, не Всепрощение с большой буквы, и даже не Сострадание с большой буквы – а ведь Он мог бы это сделать, если бы захотел – но именно безжалостную статую Командора, то есть голую, беспощадную и всем своим видом призывающую «оставить любые надежды» Смерть с большой буквы, —
и вот тогда некоторая страшная, сквозная и неизбывная потерянность появляется в глазах того и другого – я наблюдал это уже дважды на собственном опыте, —
и только вера в Высшее, то есть в то, что смерть есть не больше и не меньше как Великий Трансформатор, —
да, только она способна выпить из глаз эту чудовищную потерянность и безнадежность, —
а время, что, как принято считать, лечит все душевные раны… ничего подобного, друзья мои! не верьте этому! оно их в лучшем случае лишь грубо зарубцовывает и загоняет вовнутрь: в сердцевину души, где они болят и ноют субтильней, потому что духовней, —