Душа моя - элизиум теней
Шрифт:
подан. На перроне большая толпа провожающих. Меня ожидала с букетом моя
очаровательная ученица Берта, сама похожая на только что распустившуюся пунцовую
розу. Ленинградка, она на некоторое время оставалась еще в Новосибирске.
Вагоны заполняются, раздаются звуки оркестра, исполняющего прощальный марш. Тетя
Катя уже в своем купе, утопая в цветах, принимает делегации от учреждений и ласково
прощается с ними. Она победила сердца сибиряков своим сценическим талантом,
большим
Букеты все прибывают, их уже кладут кучами друг на друга. Когда поезд тронулся,
Екатерина Павловна заявила, что она задыхается, и просила разнести цветы по другим
купе.
Думается, что Пушкинский театр с такими корифеями искусства в составе, как Корчагина-
Александровская, Черкасов (хотя он большую часть эвакуации провел в АлмаАте),
Скоробогатов, Симонов, Александровская, Вивьен, оставил по себе хорошую память у
сибиряков. Спектакли, в которых участвовали Черкасов, Симонов, всегда шли с аншлагом.
Скоробогатов, кроме талантливого исполнения ролей Ленина, Суворова и др., проявил
себя, как умелый наездник на скачках. На прощание сибиряки подарили ему коня, с
которым он демонстрировал свое искусство. Эта лошадка ехала в эшелоне вместе с нами.
В поезде, который Ленинград прислал за театром, было на этот раз больше мягких
вагонов, и все разместились как-то иначе. Я ехала в одном вагоне с Черкасовыми, но
отдельно от них. В моем купе была милая кампания актеров – Томилина, с которой мы
много часов провели в беседах, Алешина и Толубеев. Последняя пара только что
поженилась, отстранив своих прежних спутников жизни. Наш трехлетний Андрюша бегал
и шалил в коридоре. Постаревшая и располневшая няня Франя никак не могла угомонить
шалуна. Частенько с Почемучкой в руках забегал он ко мне, к своей самой усердной чтице.
Его рано укладывали спать, и Николай Константинович вместе с Юрьевым и другими
соседями по вагону, приходил посидеть в наше купе. Получался маленький клуб. Юрьев, который казался мне таким напыщенным на сцене и в жизни, здесь держал себя просто, потоварищески. Кто-то придумал написать сообща стенную газету, редактором назначали
Толубеева. Почему и как – никто не знал, но он к этому делу не имел никогда никакого
отношения. Я предложила ему помочь, а он обрадовался и передал мне редакторство. Я
согласилась с тем, что подпишется в газете он, а не я. От нечего делать я с удовольствием
занялась исправлением поступающих немногочисленных статей. Я не видела газеты в
оформленном виде и не знаю,
Моя поклонница-художница ехала в нашем поезде и писала мне письма из своего вагона, а
раза два приходила с палочкой меня навестить.
В отличие от переезда в Новосибирск, обратный путь не создавал таких общих настроений
и переживаний. Каждый думал о своем угле и о том, в каком виде он его застанет. А, может быть, этот угол уже и не существует. Мои ученики сговаривались со мной о
возможности возобновить наши занятия, мы обменивались адресами. Как это все
оказалось непрочно и призрачно!
Мы прибыли в Ленинград ранним утром 3 июля. Наш поезд был поставлен на какие-то
далекие, запасные пути. Очевидно, мы прибыли раньше срока, потому что приготовленная
торжественная встреча запоздала, пришлось ее подождать.
Общее первое впечатление о состояния города было неплохое, судя по тем улицам, по
которым мы проезжали, по крайней мере лучше, чем мы ожидали. Отдельные
разрушенные дома, представляющие груды камней, мы с грустью разглядели уже потом.
Обращали на себя внимание много развешанных плакатов, изображающих девушку на
кладке кирпичей с подписью: «А, нука, взяли!». Так и вспоминается эта девушка – сколько
было в ней бодрости и сколько теперь, уже через пять лет, выполненных обещаний
воплотилось в ее образе.
84
Сестра художницы встретила нас на грузовике, так что мой первый шаг в родном городе
был как будто очень удачным. Но затем тотчас же по прибытии на квартиру моего нового
«друга» я вступила в чрезвычайно тяжелую полосу жизни и из этой полосы не могла никак
выкарабкаться в течение целого года. Кроме природной доверчивости я в своей родной
семье привыкла к атмосфере честности и правды, за отклонение от которой нас, детей, наказывал отец. Николай Арнольдович был тоже очень правдив и честен, значит такой
была и созданная нами семья. А моя новая приятельница была насквозь лживая. Такого
цельного типа я никогда в жизни больше не встречала. Предложенной мне комнаты не
существовало в природе, и о ней больше не было и речи. Ванной комнаты не только не
было, но и по техническим условиям не могло быть. Ложью были ее рассказы о премиях, полученных за портреты Шостаковича и Халилеевой. Родители ее, убитые, по ее словам, бомбой в Ленинграде, умерли своей смертью, мать от рака, отец от воспаления легких. И
так все, что она говорила – сплошное вранье, ни слова правды. В маленькой комнате, где
мы поместились, стояли три кровати, два стола, а посередине, мешая движению, стояли в