Душа моя - элизиум теней
Шрифт:
неприкосновенности только садовые аллеи и беседки из столетних развесистых лип. Но их
я оценила и полюбила лишь через несколько лет, когда приехала с родителями в
благоустроенный дом. Прекрасный сад был огорожен и тоже приведен в порядок.
Восьми лет я поступила в гимназию. Это было маленькое двухэтажное каменное здание с
двумя залами и четырьмя классными комнатами. Из-за недостатка помещения прием
новых учениц производился через каждые два года.
года просиживали в той же комнате. Руководство гимназией было вверено трем бывшим
смолянкам, очень старым девам. Наименее старая из них, начальница Мария Иссидоровна
Елисеева имела тут же казенную квартиру. Громадная, толстая, неуклюжая, какая-то вся
распущенная (в то время носили корсеты), Мария Ивановна поражала нас странными
манерами. Выходя из дверей своей квартиры, она обычно держала руки за поясом юбки, как бы в карманах. Когда она в таком виде, крупными гвардейскими шагами проходила по
классу, трудно было поверить, что это бывшая институтка. Неразгаданным чудом для
девочек было знать со слов ее прислуги, что у нее была взрослая дочь, постоянно у нее
гостившая. Для того времени это была большая смелость.
Остальной административный персонал заключался в двух классных дамах. Совершенно
ветхие от старости, они неустанно следили за поддержанием строгой дисциплины.
Городское деление на касты сохранялось и в гимназии. Дочери дворцовых служащих и
военных держали себя аристократками, отнюдь не смешиваясь между собой. Они были
лучше одеты, приезжали и уезжали на казенных лошадях. Мы, дети педагогов, составляли
третью группу, более скромную и более интеллигентную. Наша группа давала лучших
учениц.
Начальница гимназии, несмотря на свои странности, была талантливым педагогом. Она
преподавала французский язык, умела заинтересовать учениц и дать им знания.
Выпускные экзамены по французскому языку были предметом ее славы. Было ли
преподавание по другим наукам так плохо, или я не интересовалась ими – не знаю.
Работала я только по французскому языку и математическим наукам. Стоило только
преподавателю объяснить новое правило по арифметике, геометрии или алгебре, как я, придя домой и, пообедав, садилась за задачник. Решала задачи все подряд без исключения.
Это было мое наслаждение. География, история, немецкий язык меня не интересовали.
Как мне удалось окончить гимназию с наградой, никогда не работая и не имея никаких
знаний по этим предметам! Красной нитью всей моей жизни прошло такое эпикурейство в
работе. Нравится она мне – я работаю страстно, бескорыстно,
нравится – лучше бросить, все будет безрезультатно. Интересно, как отомстил мне
немецкий язык. Меня и сейчас, в 72 года, посещают сны-кошмары – я иду на экзамен
немецкого языка и ничего не знаю. Зато как радостно проснуться с мыслью, что все
ненавистные экзамены уже далеко позади. Не зная никаких правил, я все-таки свободно
читаю и работаю на немецком языке. Мое страстное увлечение одними предметами в
ущерб другим было отмечено педагогическим советом гимназии. Мачеха была вызвана
для объяснений. Очевидно, ей посоветовали принять меры, чтобы подравнять мою
успеваемость. «Девочка способная, мы намечаем ее в медалистки». И какую жестокую
меру она приняла – до сих пор ярко вспоминаю и не могу простить ей горе, мне
причиненное. В то время в дни царских праздников устраивались походы учебных
заведений в театры, причем каждый из учащихся получал коробку конфет. В выпускной
год я должна была вторично участвовать в театральном походе. Давали оперу «Евгений
Онегин». Прошлогодняя поездка произвела на нас, девочек-провинциалок, колоссальное
впечатление. Целый год мечтали мы о предстоящей радости. Накануне вечером мачеха мне
объявила, что она меня наказывает, и я не еду. Как горько проплакала я всю ночь.
Мое появление в гимназии было встречено очень приветливо. Я была объявлена
«аппетитной», старшие приходили тискать и целовать меня. Нравились им мои руки и
ногти, это заставляло меня быть чистоплотнее, лишний раз помыться. А вот поцелуев
терпеть не могла. Мне казалось, что меня слюнявят, я отходила и незаметно обтирала
щеки.
В первый же год поступления в гимназию я подружилась с Ией Голубковой, дочерью
сослуживца отца. С годами наша дружба крепла и приняла какой-то поэтический оттенок
взаимного обожания. Мы были так переполнены любовью, что иногда ссорились по
пустякам просто от избытка чувства. Об этих ссорах Теннисон говорит:
«The blessings on the falling out
That all the more endears».
(Да будут благословенны ссоры, которые все делают дороже)
Два дня мы были чужими, на переменах ходили, обнявшись с другими девочками. Обычно
вечером на другой день Ия приносила мне на дом письмо, полное тоски и нежности.
Утром, придя в гимназию, мы со слезами бросались в объятия друг другу. А как радостно