Душа моя - элизиум теней
Шрифт:
другим вопросам и письма к отцу покойной матери. И когда через несколько месяцев я это
обнаружила и пошла забрать их, то нашла шкаф, в котором они хранились, заполненным
другими вещами.
Если живущий в комнате видоизменяет ее, придавая ей индивидуальность, то, по моему
мнению, и комната, со своей стороны, своим видом, а, возможно, и какими-то
укоренившимися флюидами прежних хозяев влияет на нового жильца. Комнатка моя
оказалась удивительно уютной,
сохранившиеся от добрейшей старушки, бабушки Николая Константиновича, имели на
меня умиротворяющее влияние. Но только через два-три года я привыкла и оценила покой
и то одиночество, в котором, по мнению Герцена, так нуждается в старости человек.
67
Не помню точно, в 1932 или 1933 году в Ленинграде открылся ТОРГСИН (торговля с
иностранцами) , где принимали от населения золотые и серебряные вещи, обменивая их
на боны. На эти боны в магазине можно было все приобретать. У меня сохранилось
несколько серебряных столовых ложек, это дало мне возможность устраивать вкусные, сытные угощения для моих детей – Оли и Нины с мужьями. Для меня это было большое
наслаждение накормить их любимыми кушаньями, что называется, «до отвала».
Николай Константинович особенно ценил эти чаепития, потому что они происходили в
комнате, где он родился. Шутя, он тогда говорил: «Если мы даже разведемся с Ниной, то
все равно я буду ходить к Евгении Алексеевне пить чай».
Прошло два года, и я смогла оказать им через тот же ТОРГСИН гораздо более
существенную помощь.
Через два года после смерти Наташи, когда горе немного притупилось, я принялась за
изучение итальянского языка. Этот язык был в моем жизненном плане, его знала моя
покойная мать. Благодаря близкому родству с французским он оказался для меня настолько
легким, что десяти урокой было достаточно, чтобы овладеть им, разумеется, только
теоретически. Очень скоро я свободно, без словаря, читала итальянскую художественную
литературу. Таким образом, я стала аннотировать иностранные журналы с четырех языков.
В начале 1933 года я поступила на должность секретаря Рабфака Второго Медицинского
института. Меня соблазнила, главным образом, территориальная близость учреждения.
Надо было только перейти дорогу. Пугал низкий уровень образования учащихся. Сумею
ли я подойти к ним? Я всегда могла работать плодотворно только в атмосфере дружеского
отношения окружающих.
Мои опасения оказались напрасными. Год, проведенный в стенах Рабфака, оставил
самое светлое воспоминание. Удалось мне второй раз в жизни создать какую-то новую
работу на пустом месте. Я изобрела особую систему учета учебной жизни студента
Рабфака с момента подачи им прошения о приеме.
Директор Рабфака, очень хороший человек и работник тов. Цинберг, с гордостью
рассказывал представителям других Рабфаков, как образцово поставлено это дело.
Тотчас же, как я приступила и работе, мне пришлось составлять годовой отчет по Рабфаку.
Я составила его согласно законам логики, но, увы, Москва вернула его обратно. Я очень
огорчилась, но тов. Цинберг, как всегда спокойный, сказал мне: «Ничего страшного, не
волнуйтесь, давайте переделаем».
Через год второй годовой отчет, который я составила, перед моим уходом, был премирован
Москвой денежной наградой. Премировал мою работу на Рабфаке и сам тов. Цинберг.
Но главное в моей работе на Рабфаке, о чем я вспоминаю с большой теплотой, это
настоящая сердечная дружба со студентами. Почему-то интуитивно я с первого момента
стала говорить «ты» этим взрослым парням и девушкам. Им нравилась моя наружностъ –
«Вы такая чистенькая, аккуратненькая, мы все хотим быть похожими на вас».
Летом, после выпускных экзаменов студентки, мои друзья, пришли ко мне с детски-
наивным предложением – хлопотать, чтобы я перешла с ними секретарем в Медицинский
институт. «Мы не хотим расставаться с вами». Я разъяснила девочкам нежизненность их
предложения, но была очень расстрогана.
Вспоминается трагический случай с одним из студентов Рабфака. Среди слушателей было
много нацменов. Один из них часто приходил ко мне и жаловался, что у него нет обуви, он
ходит в каких-то опорках. Так он был трогателен со своими жалобами, совсем, как
больной ребенок, мне так хотелось помочь ему.
Велика была моя радость, когда я узнала, что Рабфак получил для раздачи студентам пять
пар ботинок. Дошло это известие и до моего протеже. Он пришел ко мне сияющий и
просил похлопотать за него. Я отправилась к Цинбергу, уверенная, что мне удастся мое
правое дело. Но разочарование было полное! Цинберг получил инструкцию о выдаче
ботинок только отличникам учебы. Как я ни убеждала его пожалеть молодого человека, он
был неумолим. Пришлось возвратиться с печальной вестью и сообщить о бесплодности
своих хлопот.
Ничего не сказав, мой нацмен круто повернулся и ушел, очевидно, решив привести в