Душа
Шрифт:
Но Ромка и глазом не моргнул, словно огонь и не причинял ему боли. По крайней мере, физической. И это пугало меня. Пугало до такой степени, что хотелось кричать…
Глава 18
И я впервые не стала сдерживаться. Закричала громко и пронзительно. Стёкла в окнах задрожали, а в самом верху, на форточке, слегка наискосок потянулась едва заметная трещина. Подняв голову, Ромка внимательно посмотрел на стёкла, спрятал зажигалку в карман и, шагнув к подоконнику, потрогал раму. Внизу, у входа в подъезд, тарахтела чья-то Tayota. В метрах
Я вздохнула и попыталась выбросить из шкафа одну из книг. Сжимала и разжимала зубы, отчаянно двигая «Унесённых ветром», а они, словно издеваясь, всё так же оставались на месте. Усталость валила с ног, и в тот момент, когда я уже решила махнуть на Скарлетт рукой, роман Маргарет Митчелл наконец поддался и полетел вниз, но… Ромка даже бровью не повёл. Молча встал и положил книгу у телевизора.
Говорят, человек видит только то, что хочет видеть. Либо то, во что верит. Ромка не верил в призраков и не верил в моё присутствие. Я могла уронить на него весь книжный шкаф, но он и тогда бы нашёл этому логическое объяснение.
Однако самое отвратительное заключалось не в отсутствии его веры. Самым отвратительным было то, что Ромка как будто начал проверить себя на способность чувствовать. Зажигалка в нашем доме появилась не просто так. Это его странное желание причинить себе боль сбивало с толку. А если завтра он бросится под пули, ввяжется в уличную драку или вбежит в горящий дом? Как тогда я остановлю его? И остановлю ли?..
***
Свет в папиной квартире теперь горел даже ночью. Крохотная настольная лампа откуда-то взялась на его тумбочке сразу после возвращения из больницы. С ней он засыпал гораздо лучше, да и лекарства на пол не падали. Папа уже готовился ко сну, когда я переступила порог спальни, но это не помешало ему сразу почувствовать моё присутствие:
— Целых два дня тебя не было, дочка. Выяснила, где этот парень?
— Выяснила, — ответила я. — Только вот не знаю, как тебе передать.
Папа промолчал. Он по понятным причинам не услышал меня, просто перевернулся на другой бок и посильнее укрылся одеялом. Я присела на краешек кровати и скользнула взглядом по их с мамой портрету, висевшему на стене. Там им едва перевалило за двадцать. Наверное, даже ещё дипломы не получили.
Конечно, самым простым было написать папе записку. Взять ручку или карандаш и нацарапать на одной из его тетрадей: «Антон Демидов живёт в детском приюте в Ч***». Но, увы, никакой пишущий инструмент взять в руки я не могла. Поднять его кое-как получилось, но надавить или вывести хоть какие-то каракули даже надежды не было, поэтому пришлось в спешном порядке искать другой, более доступный способ.
Утро я начала с того, что переключила на папином телевизоре несколько каналов. О Ч*** говорили только на одном, и я возвращалась на него трижды, но папа так ничего и не понял, но зато от души отругал антенну.
На следующий день я скинула с полки «Педагогическую поэму». После боя с «Унесёнными» дело с книгами пошло проще. Шкаф уже не выглядел таким угрожающим, да и устала я в этот раз намного меньше. Но помогло это слабо. Папа долго рассматривал портрет Горького, а потом пришёл к выводу, что «Демидыч» переехал на улицу Макаренко.
Намекнуть прозрачнее я не могла. Но знала, кто может. На свой страх и риск я бегом направилась к Альбине. Савва бы и слушать меня не стал, но с ней я ещё могла договориться.
Найти младшую Пестереву оказалось нетрудно. Она, конечно же, пребывала в родильном отделении и, печально качая головой, смотрела на крохотного младенца, у которого на правой ноге не хватало двух пальцев.
— Мизинец сросся с безымянным, а указательный — со средним, — нараспев произнесла она, громко шмыгая носом.
Времени у меня не было, и, бросив беглый взгляд на рыдающую мать, я заставила Альбину повернуться к себе.
— Антон уехал, — затараторила я, — в Ч***. Работает в детском приюте. Дорожки чистит. Меня больше не видит. Не знаю, почему. Зато папа теперь верит в призраков. И верит Антону. Он видел меня. Пережил клиническую смерть и теперь верит. Нужно, чтобы они поговорили, но я не могу объяснить папе про Ч***. Ты можешь попросить Савву, чтобы он написал для папы записку.
— Антон сбежал от Саввы, а ты хочешь сдать его ему?
— У меня выбора нет. Потом разберёмся. Просто уговори и…
— Выбор есть всегда. Просто он тебе не нравится.
От переизбытка чувств я сжала зубы. Место, где раньше располагалось сердце, пронзила обида. Я что, школьница ей, чтобы меня учить? Не хочет — сама справлюсь. И резко развернувшись, я бегом выбежала из родильного отделения.
«Ну и ладно, — рассуждала я, скользя по заснеженному асфальту, — Времени, конечно, уйдёт немало, но я достучусь до папы. Буду тренироваться по чуть-чуть. Глядишь и получится. Получилось ведь тогда на Подлесной: и вентиль завернула, и дверь открыла, и окно разбила. Хотя тогда меня страх подстёгивал. И желание спасти чью-то жизнь. Сейчас стимулы слабее, но они всё равно есть. Папа должен встретиться с «Демидычем»! Встретиться и поговорить. После их разговора многое может перемениться. Сам «Демидыч» может перемениться от того, что ему наконец-то кто-то верит. Лишь бы найти способ. И побыстрее».
***
В конце января в город пришли морозы. Настоящие, трескучие и с ветром. Столбик термометра не сходил с отметки минус тридцать четыре градуса больше недели. В школах пришлось объявить дополнительные каникулы. Дворовые собаки выли от холода, и папа, ругаясь с соседями, пускал их в подъезд погреться и кормил дважды в день горячим мясным бульоном.
— Хоть какое-то доброе дело на старости лет сделаю, — приговаривал он, ставя на деревянный пол миски с едой. Самую маленькую и тщедушную собачонку он даже забрал к себе в квартиру. Слишком уж короткой выглядела её шерсть и худым тело.
Приёмыш почуял меня, как только оказался в прихожей. Оголил клыки и зарычал. Папа засмеялся и погладил его по коричневой морде.
— Свои. Свои. Это дочка моя. Она дурного не сделает.
Приёмыш послушался, но расслабляться не стал. Ухо держал востро. Спал на коврике под порогом, и как только я оказывалась рядом, поднимал голову и, глядя в глаза, начинал громко лаять.
— Эх, Саввы на тебя нет, — вздыхала я, жалея, что не могу попросить у него лапу. Собак я гладила только в деревне. У тёти Глаши их было двое. Кукла и Тишка. Она — темно-серая и кудрявая помесь болонки с дворняжкой. Он — чёрно-белый и пушистый не пойми кто. Оба маленькие. Оба в будке на цепи, но крикливые и любящие ходить в лес за грибами и ягодами.