Душераздирающее творение ошеломляющего гения
Шрифт:
— Тут же в основном твое барахло, — говорит Тоф.
Это правда.
— Возражение не по существу, — парирую я.
Еще в начале переговоров я, старший член комитета, выдвинул план, согласно которому младший член комитета, Тоф, по причине своей юности нуждающийся в накоплении жизненного опыта и, без сомнения, изнемогающий от желания предъявить сверстникам свои лучшие качества, обязуется не только убрать гостиную прямо сейчас, но и проделывать эту работу на регулярной основе, гипотетически — дважды в неделю, получая в качестве вознаграждения не только не облагающиеся налогами карманные деньги в размере $ 2 в неделю, но и гарантию того, что, в случае надлежащего и своевременного исполнения работ, он не будет во время сна избит до бесчувствия старшим членом комитета. Однако младший член комитета не согласился с этим проектом, проявив высокомерие, безмозглость и непонимание основ двухпартийной системы. Он решительно отверг этот план.
— Дудки, —
Как бы то ни было, проявив добрую волю и готовность к компромиссу, старший член комитета немедленно сформулировал альтернативный план, согласно которому Тоф, по причине своей невероятной молодости нуждающийся в тренировке и освоении разнообразных видов деятельности, будет убирать в доме на регулярной основе всего один раз в неделю и получать в качестве вознаграждения не облагающиеся налогами карманные деньги в размере уже не $ 2, а $ 3 ($ 3!) в неделю, а сверх того — гарантию, что он не будет закопан по шею на заднем дворе, где сможет лишь беспомощно стонать, пока голодные псы будут терзать его нежную плоть с головы. Но и теперь, лишний раз проявив тупость и узость кругозора, Тоф отказался от этого предложения, теперь уже без всяких комментариев (он просто закатил глаза); и именно его нежелание рассматривать любые конструктивные проекты и вызвало к жизни непростой обмен мнениями, подробно процитированный выше и продолжающийся по сию пору:
— Знаешь, какой ты урод? — спрашиваю я Тофа.
— Нет, не знаю. Какой? — отвечает он, изображая смертельную скуку.
— Уродский, — говорю я.
— Ага, теперь знаю.
Мы в тупике: цель у партий общая, а выработать единую стратегию для ее достижения нам не под силу.
— Знаешь, кто нам нужен? — спрашивает Тоф.
— Кто? — интересуюсь я.
— Домработница-робот.
В общем-то, его вины тут нет. Хотя он относительно аккуратен — его воспитывали в школе Монтессори, среди прилежных детишек с их деревянными домиками из мясницких колод, — я медленно, однако неотвратимо переучиваю его жить по-моему, в бедламе, и успехи оказываются несколько угрожающими. У нас завелись муравьи. Завелись они из-за того, что мы еще не усвоили разницу между пищевыми и непищевыми отходами. Мы оставляем еду на столе. Мы оставляем еду на тарелках в раковине, и когда я наконец решаюсь вымыть посуду, приходится сначала смыть всех муравьев, крохотных и черных, с тарелок и приборов. Потом мы опрыскиваем муравьиную колонну (она тянется от раковины, огибает угол, продолжается по стене и уходит под половицы) «Рейдом», который мы, разумеется, прячем от гостей: это вам все-таки Беркли.
Некоторые события нас стимулируют. Одиннадцатилетний друг Тофа Люк как-то раз зашел к нам и сказал:
— Господи, как же вы живете-то?
Примерно неделю после этого мы старательно убирали, распределяли обязанности, закупали еду. Но вскоре вдохновение испарилось, и мы опять вернулись к прежнему состоянию — когда все разваливается да так и остается. Если мы бросаем какой-нибудь предмет в мусорное ведро и промахиваемся (обычно это остатки фруктовых предметов), он остается на месте приземления, пока через пару недель Бет или Кирстен не поднимет его и не выбросит, при этом разыграв целое представление, демонстрирующее, как она шокирована. Они за нас беспокоятся. Я сам за нас беспокоюсь. Я боюсь, что в любую минуту кто-нибудь — полиция, сотрудники детской социальной службы, инспекция по здравоохранению — вломится в дом, и тогда меня арестуют или, может, просто поизмываются надо мной, по-насмехаются, обзовут нехорошими словами, а Тофа заберут, увезут туда, где в доме убирают, где вещи стирают качественно и в срок, где родители или лица, их заменяющие, умеют готовить и делают это регулярно и где никто не гоняется друг за другом по дому и не дерется палками, принесенными с заднего двора.
Беготня по дому и сражения разнообразными предметами — вот единственное занятие, которое нравится нам обоим, поэтому любая другая деятельность претерпевает заметный ущерб. Каждый день мы пробиваемся вслепую и все время встаем в тупик перед тем, что нам стоило бы знать: как прочищать унитаз, как варить кукурузу, каков номер социальной страховки Тофа, какова точная дата рождения нашего отца. В итоге, если в один прекрасный день Тоф оказывается в школе, я — на работе и при этом к ужину прихожу домой, если мы готовим ужин и съедаем его до девяти вечера, а Тоф укладывается спать до одиннадцати и под глазами у него нет синих кругов, знаков изможденности, — почему-то они красуются там все эти месяцы, и мы не можем взять в толк почему, — мы торжествуем, словно совершили виртуозный трюк, — например, выпрыгнули из горящего универсала или заставили исчезнуть Статую Свободы[57].
К середине осени у нас составляется что-то вроде распорядка дня. Утром, вскоре после того как я отправляюсь спать, Тоф просыпается — скажем, в три, четыре или полпятого утра, так что у него есть десять минут, чтобы при мять душ, десять минут, чтобы одеться, полчаса, чтобы приготовить и съесть завтрак, а также доделать домашние задания, и как минимум три с половиной часа, чтобы посмотреть мультфильмы. В 8.45 он будит меня. В 8.50 он снова будит меня. В 8.55 он будит меня еще раз, и я, оря на него за то, что он опаздывает, отвожу его в школу. Я паркую нашу красную машинку на той стороне улицы, которая, как сообщили мне четыре вывески и одно персональное уведомление, не предназначена для посадки и высадки детей. Потом я вытаскиваю из его рюкзака листок бумаги и сочиняю объяснительную:
Уважаемая мисс Ричардсон!
Прошу извинить, что сегодня утром Крис опоздал. Я мог бы выдумать что-нибудь, например неотложное дело или плохое самочувствие, но самом деле мы просто проспали. Такая вот фигня.
С наилучшими пожеланиями,
Брат Криса
Мы вечно опаздываем, вечно делаем все наполовину. Все школьные бумаги мне надо отправлять дважды, и я заполняю их, когда все сроки уже прошли. Счета оплачиваются как минимум с девяностодневной задержкой. Тофа всегда впихивают в спортивные команды с опозданием, и всегда — в порядке исключения — я никогда толком не понимаю, то ли наша неприспособленность к жизни проистекает из наших биографических обстоятельств, то ли просто из моей неорганизованности, хотя вслух я, разумеется, грешу на первое. Природа наших родственных отношений, по крайней мере в том, что касается условий и обязательств, невероятно подвижна. Тоф должен делать что-то для меня, потому что я его родитель. По этой же причине я должен делать что-то для него. Разумеется, если от меня требуется сделать такое, чего я делать не хочу, я не буду этого делать, потому что на самом деле я не его родитель. Если дело застопорилось, мы оба пожимаем плечами, ведь, говоря строго, никто из нас не несет за него ответственности, мы просто два парня — может, братья, хотя и не очень похожи друг на друга, и посему вопрос обязанностей еще более неоднозначен. Если же кого-то надо сделать во всем виноватым, Тоф позволяет показывать пальцем на себя; а если он начинает протестовать, мне достаточно бросить на него выразительный взгляд, который означает: «Мы с тобой тут партнеры, маленький дебил, а вчера я вымотался, у меня был конъюнктивит, но тебе понадобились карты для “Магии”[58], они оказались позарез нужны тебе к завтрашнему дню, потому что накануне за обедом все хвастались своими картами, — и тогда я, опасаясь, что тебя не будут любить одноклассники и ты станешь изгоем, потому что ты почти сирота и у тебя смешные уши, живешь ты в съемном жилище и рискуешь, повзрослев, стать фанатиком оружия и военной формы или, хуже того, как-нибудь я обнаружу, что ты читаешь под одеялом “Куриный бульон для младенческой души”[59] и оплакиваешь свою грустную долю, — только поэтому я тогда оделся, пошел в единственный магазин комиксов, который открыт до восьми, и мы заполучили две упаковки этих карт, и в одной из них оказалась голограмма, так что ты сделался предметом общей зависти, твоя жизнь вернулась в прежнюю колею, опять стала легкой и приятной, к тебе вернулась относительная звездность и блаженная безмятежность бытия», — и он прекращает сопротивляться.
Припарковавшись перед школой, я пытаюсь сделать так, чтобы он меня обнял. Я обхватываю его за плечи, притягиваю к себе и произношу текст, который в последнее время почему-то повторяю очень часто:
— Твоя бейсболка воняет мочой.
— Ничего подобного, — говорит он.
На самом деле воняет.
— А ты понюхай.
— Не собираюсь я ее нюхать.
— Ты бы ее постирал.
— Она не воняет.
— Воняет.
— С чего бы ей вонять мочой?
— Может, ты на нее помочился?
— Заткнись.
— Так нельзя говорить. Я предупреждал, чтобы ты так не говорил.
— Ну извини.
— Может, ты просто слишком сильно потеешь?
— И что?
— Ты потеешь, и из-за этого она воняет мочой.
— Пока.
— Что?
— Пока. Я и так опоздал.
— Ладно. Пока.
Он выходит. Чтобы попасть в школу, ему приходится стучать, и когда дверь открывается, секретарша, как обычно, пытается испепелить меня ненавидящим взглядом, но я, как обычно, не смотрю в ее сторону. Нет-нет, я ее не вижу. Тоф исчезает внутри.
Отправляясь на очередную временную работу, которая досталась мне на этот день или на эту неделю, обычно где-нибудь в (дальне-)восточной части знойного Залива, я предаюсь безнадежным мечтам о домашнем образовании. Все это время меня мучит, что вот он там, в школе, и его учат бог знает чему, а я не имею к этому никакого отношения. Я подсчитываю: школьные учителя каждый день видят его столько же времени, сколько и я, или даже больше, и я убежден, что в этой ситуации есть что-то принципиально неправильное, меня охватывает зависть к школе, к учителям, к родителям, которые приходят туда помогать…