Душераздирающее творение ошеломляющего гения
Шрифт:
Но сегодня вечером я никуда не пойду. Я уходил в среду вечером, поэтому и сегодня, и до конца недели сижу дома и караулю, чтобы мир не развалился на части.
— Пора спать.
— А сколько времени?
— Пора спать.
— Что, уже десять?
— Да. [Громкий вздох.] Даже больше. [Глаза кверху.] Через минуту я к тебе приду.
Он ныряет в постель и залезает под одеяло. Я присаживаюсь рядом, опершись на изголовье. Это изголовье несколько месяцев назад купил Билл: каждый раз, когда он приезжает, мы ходим по мебельным магазинам, и он пытается наводнить наш дом уцененным старьем из магазина около шоссе — но изголовье не подошло по размеру к кроватной раме Тофа, поэтому мы просто поставили этот большой кусок дерева между кроватью и стенкой, так что в результате вышло изголовье, исполняющее роль изголовья.
Я поднимаю с пола книгу. Мы читаем каждый вечер, иногда довольно долго, но чаще всего — минут пятнадцать; это максимум, который я могу выдержать, перед тем как сам отключусь, но вполне хватает, чтобы создать Тофу уют, чувство стабильности, комфорта и благополучия перед тем, как он уплывет в страну детских сновидений…
Мы читаем «Хиросиму» Джона Херси[68]. Разумеется, там очень много страшного, там нешуточные страдания, и еще там с людей кожа сползает, как творог, но дело в том, что я решил: хоть у нас в доме и должны царить веселье и радость, в той же степени в нашей жизни должно быть место для неторопливого серьезного чтения. Иногда за ужином я наугад открываю и зачитываю страницу из тяжелого однотомного энциклопедического словаря — мы купили его у тощего подростка, который ходил по домам и продавал их. Перед этим был «Маус»[69]. Еще раньше — «Уловка-22»[70], правда, ее мы не осилили: из-за туманных (для него) реминисценций и изобилия персонажей на каждую страницу уходило по часу. В «Хиросиме» я пропускаю самые страшные куски, а он слушает предельно внимательно, потому что он безупречен — он относится к нашему эксперименту с таким же энтузиазмом, что и я; он настолько же хочет стать Новой Моделью идеального ребенка, как я хочу стать Новой Моделью идеального родителя. Я читаю, подробно объясняю, что значит то и это, освещаю исторический контекст (выдумывая на ходу или вспоминая приблизительно), а когда заканчиваю, так приятно бывает просто поваляться минутку на его узкой кровати; он лежит под одеялом, а я — поверх одеяла, и там так уютно и тепло…
— Вылезай.
— Хм-м?
— Вали.
— Не-е-е.
— Просыпайся.
— Нет-нет-нет.
— Ложись на свою кровать.
— Нет, пожалуйста. Вдвоем совсем не тесно.
— Ну давай уже, вали.
— Ну и ладно.
Я перекатываюсь через него, стараясь стать как можно тяжелее, а потом встаю. Отправляюсь в ванную и возвращаюсь к нему в комнату, продолжая чистить зубы; что-то мурлычу себе под нос и ступаю как можно мягче. Он иронически выставляет большие пальцы. Я иду к умывальнику, сплевываю, иду обратно. Опираюсь о косяк.
— Итак, это был отличный день, да? — говорю я.
— Ага, — говорит он.
— Много всего произошло. День был насыщенный, вот что.
— Ну. Полдня в школе, потом баскетбол, потом обед и день открытых дверей, потом мороженое и фильм… Возникает впечатление, что всего этого слишком много для единственного дня, что здесь много дней были спрессованы в один, чтобы получилась картина длительного временного отрезка, выстроилась панорама нашей с тобой жизни и тебе не пришлось бы опускаться (или возвышаться) до пошагового изложения событийного ряда.
— К чему ты клонишь?
— Нет-нет, я думаю, что это хорошо; годится. Не слишком правдоподобно, но в целом неплохо срабатывает. В общем, нормально.
— Слушай, ведь у нас была масса дней таких, как этот, и немало гораздо более насыщенных. Вспомни свой день рождения, когда мы устроили большой пикник с ночевкой. Вспомни поездку на озеро Тахо с твоим головастым приятелем. В сущности, описанный день намного зауряднее большинства других. Это просто карикатура, эскиз нашего с тобой опыта… То есть единственный тоненький вафельный слой. Чтобы адекватно изобразить даже пять минут работы сознания, потребуется целая вечность… И это страшно раздражает: вот ты садишься — как однажды сделаю я, когда уложу тебя спать, — и пытаешься описать то, что вокруг тебя, пространство и время, а в результате получаешь лишь какую-то немощь. Выходит от силы одно-два измерения вместо двадцати.
— И поэтому ты вынужден ныть. Или, хуже того, от отчаяния прибегаешь к дешевым трюкам.
— Ну да. Ну да.
— Приблуды, хлопушки, свистки. Схемы. «А вот рисунок стэплера». В таком духе.
— Именно.
— Но если начистоту, я вот что хочу сказать: весь шлак, который я вижу, — проблема не столько манеры изложения, сколько сознания. Ты полностью парализован муками совести; это чувство и заставляет тебя описывать то, что ты описываешь, — в первую очередь события из прошлого. Почему-то считаешь это своим долгом, хоть и отдаешь себе отчет, что мама с папой были бы в бешенстве, они бы тебя размазали по стенке…
— Знаю, знаю.
— Но, опять-таки, Билл и Бет сказали бы точно так же… Ладно, Билл не сказал бы, а вот Бет наверняка: твои муки совести, как и их недовольство — типичные реакции представителей среднего класса, обладателей среднего ума, жителей Среднего Запада. Это в такой же степени предрассудки, вроде ужаса дикарей перед фотоаппаратом, который якобы может забрать их души. Ты борешься с муками совести, одновременно характерными для католиков и специфичными для дома, в котором ты вырос. В нем все было засекречено: к примеру, тот факт, что твой отец состоял в «Анонимных алкоголиках», никогда не обсуждался — и пока он посещал заседания, и когда перестал. Ни о чем в доме ты никогда не рассказывал даже самым близким друзьям. А теперь попеременно то бросаешься в бой с этим прессингом, то сам его воспроизводишь.
— Это как?
— Тебе кажется, что ты абсолютно открытый человек, веришь, что мы с тобой — Новые Модели, а обстоятельства нашей жизни таковы, что старые правила можно отбросить, можно самому творить жизнь. Но в то же время ты педантичен, стремишься все контролировать, сверкаешь и искришься, но в сухом остатке все равно оказываются старые обычаи, которые ты усвоил от наших родителей. В особенности это касается секретности. К примеру, ты очень неохотно позволяешь приходить моим друзьям — тебе ведь не хочется, чтобы они видели, какой у нас бардак.
— Постой-ка…
— Я понимаю. Все понимаю. Ты боишься, что в дверь постучатся люди из детской социальной службы или кто-нибудь в этом роде. Но все же главное здесь не страх; ты сам это отлично знаешь. Ты уже заранее придумал, что им скажешь, разработал систему оправданий, рассчитал, как выкрадешь меня из приюта, если до этого дойдет, куда мы убежим, как будем жить, какие у нас будут новые имена, как сделаем пластические операции. Нет, если в дом попытается зайти сотрудник службы по охране детства или кто угодно другой, для тебя в первую очередь будет важно, что на твою территорию вторгается чужак, он вмешивается в твой проект, и вот ты уже готов взорваться и становишься совершенно невменяемым.
— Ничего подобного.
— Позволь мне напомнить сцену, которая произошла на прошлой неделе между тобой и одной из твоих ближайших подруг:
Все это время он был у Люка, но не позвонил. Не звонил часов пять. Я приготовил ужин, я его ждал, я чуть не свихнулся. А он валял дурака. И в конце концов я разозлился. Пускай понимает, что мое время тоже ценно и я не могу целый день ждать его звонка. Короче, из дому он больше не выйдет.
— Бедняжка. Не пили его.
— Что?
— Я уверена, что ему очень стыдно…