Душераздирающее творение ошеломляющего гения
Шрифт:
Мне хочется выйти, но я тут же понимаю: так я буду смотреться еще подозрительнее, словно зашел в туалет специально, чтобы поглядеть на мужской пенис, лежащий на краю фаянсовой раковины, а когда увидел — угу, посмотрел, — значит, можно уходить. Я захожу в кабинку и закрываю за собой дверь. Там внутри, на высоте человеческого роста, приклеен один из наших стикеров:
НА ХЕР ЭТИХ ИДИОТОВ.
ЖУРНАЛ «МОЩЧЬ».
Мы с Муди изготовили их месяц назад и раздали друзьям, велев расклеивать в туалетах, на стенках, на фонарных столбах, машинах. Это был первый этап рассчитанной на три месяца предварительной рекламной кампании, цель которой — сделать так, чтобы слово «Мощчь» оказалось на слуху у всех. Что такое Мощчь? — будут спрашивать все, заинтригованные. — Не знаю, но когда выясню, чем они занимаются, мне будет интересно, чем же таким они занимаются.
Было не так уж много споров насчет того, что должно быть на этих стикерах. Для нас это было очевидно; все уместилось в простом:
НА ХЕР ЭТИХ ИДИОТОВ.
Но сейчас, глядя на стикер, криво налепленный на бетонную стенку, я понимаю, что возникает неувязка. Неясно, кто именно идет на хер. Кто те идиоты, которых надо туда посылать? И это херово. Мы, конечно, хотели сохранить долю неопределенности, чтобы «идиотов» можно было толковать по-разному: другие журналы, начальство, родителей, хиппи, бакалейщика на углу. Но теперь поднимает голову страшный вопрос: не получается ли так, что читатель стикера должен послать на хер нас?
На самом деле именно так и получается. Сначала он убеждает читателя «На хер этих идиотов», а потом уточняет: «Журнал “Мощчь”». Это нас. Без вариантов!
Полный крах. Мы заполонили город стикерами, которые советуют посылать нас на хер. А ведь была сотня способов сформулировать по-другому. К примеру:
ЖУРНАЛ «МОЩЧЬ» РЕКОМЕНДУЕТ:
НА ХЕР ЭТИХ ИДИОТОВ.
Или
«НА ХЕР ЭТИХ ИДИОТОВ», —
СОВЕТУЕТ ЖУРНАЛ «МОЩЧЬ».
Или
НАХЕР ЭТИХ ИДИОТОВ
(ПОД «ИДИОТАМИ» НЕ СЛЕДУЕТ ПОНИМАТЬ ТЕХ,
КТО СТОИТ ЗА ЖУРНАЛОМ «МОЩЧЬ»
И СОЗДАТЕЛЕЙ ЭТОГО СТИКЕРА:
ОНИ ХОРОШИЕ, ИХ НЕ НАДО НА ХЕР).
Это ужасно, это какой-то армагеддон. Мы уже напечатали пятьсот штук. Я наклоняюсь над унитазом и пытаюсь отодрать его — я собственными руками сорву их все, — но отрываю лишь пару тоненьких лоскутков. Я отрываю и отрываю, но без особого успеха, мои ногти уже черны от сгустков стикера. Все голени мокры от влаги на бачке. А это все еще болтается через незастегнутую ширинку.
Когда я выхожу из кабинки, человек с пенисом, похожим на новорожденного цыпленка, уже ушел, а к тому моменту, как я возвращаюсь на наше место у перил, разошлась половина народа. Дженна стоит одна.
Несколько минут мы треплемся ни о чем, перед тем как…
— А как поживает твой младший брат?
— Отлично, спасибо.
Я уже нервничаю, но уж она-то…
— Еще раз — как его зовут?
— Тоф.
…ни за что и никогда…
— А где он? — спрашивает она.
Господи. Ну что за люди. Я смотрю на болванов, столпившихся внизу.
— Тоф? Знаешь, он уже несколько недель не показывался.
— Как это?
— Так что он сейчас, наверное, где-нибудь в Дакотах.
— Да ты что?
— Ну да, он же на всю голову ебнутый. Взял и смылся. Поехал автостопом. Катается по стране с приятелями.
— Ты шутишь.
— Если бы.
— Ох, сочувствую.
— Да не стоит. Наверно, я сам отчасти виноват. Кажется, он на меня немного разозлился. Классические подростковые штуки.
— А что случилось-то?
Я смотрю вниз и вижу мужчину средних лет в берете и черной кожаной куртке, он болтает с двумя девушками, судя по возрасту — студентками, и не понимает, бедолага, что для него все кончено, несмотря на берет и все остальное. Я бросаю взгляд на Муди — убедиться, что он нас не слышит. Он меня убьет. Но он не обращает внимания, и я смотрю на Дженну — для пущего драматического эффекта и проверить, со мной ли она еще.
Она со мной, и я продолжаю. Я и сам не понимаю, зачем продолжаю. Мне задают вопросы, и прежде чем мне удается сформулировать правдивый ответ, я вру. Вру о том, как умерли мои родители («Помнишь, было нападение на посольство в Тунисе?»); о том, сколько мне лет, — я всегда говорю «Сорок один»; сколько лет Тофу, какого он роста; когда собеседники спрашивают про него, они получают вранье максимально творческое: ему недавно ампутировали руку; у него мозги, как у младенца, он недоразвитый, дятел (это я произношу только в его присутствии); он плавает на торговом корабле, он в тюрьме, в детской колонии, он вышел из колонии и теперь торгует крэком («Вот дайте ему чуть-чуть крэка, и увидите: он прямо засияет»); он играет в Калифорнийской баскетбольной ассоциации…
— Вляпался в дурацкую историю в школе, — рассказываю я Дженне.
— Что за история?
— Ну ты ведь знаешь, приносить в школу оружие не рекомендуется.
— Ну да.
— И я говорил ему: не бери пушку в школу. Казалось бы, легко понять, да? Что тут сложного? Я ему объяснял: если хочешь, играйся дома, во дворе — где угодно, но только не в школе; закон есть закон.
— Постой. У него есть оружие?
— Ну да, еще бы.
— А сколько ему лет?
— Девять. Скоро будет десять.