Душераздирающее творение ошеломляющего гения
Шрифт:
Очень многое пострадало во время наших переездов из Чикаго на холмы и с холмов — сюда. Рамки фотографий поломались, во всех коробках дребезжит стекло. Многое потерялось. Я почти уверен, что куда-то подевался один ковер — целый ковер. И еще множество книг, бабушкиных. Я держал их в сарае на заднем дворе, упакованными в коробки, но однажды, месяца через четыре после переезда, зашел туда и обнаружил, что там протекает потолок, и книги по большей части отсырели и заплесневели. Я стараюсь не думать об антиквариате — об исцарапанном книжном стеллаже красного дерева, потрескавшемся круглом столике, мягком стуле со сломанной ножкой и с вышивкой на подушках. Я хочу все это сохранить и восстановить, — и одновременно хочу от всего избавиться; я еще не решил, что романтичней, реставрация или распад. А может, есть что-то в том, чтобы взять все и сжечь? Или вышвырнуть на улицу? Меня злит, что именно я должен всем этим заниматься — почему не Билл? не Бет? — перетаскивать хлам с места на место, все эти коробки, стопки фотоальбомов, посуду, постельное белье и мебель, которыми переполнены наши узенькие кладовки и протекающий сарай. Да, я знаю: я сам предложил держать все это у себя, настоял на этом, мне хотелось, чтобы Тоф жил среди этих вещей, чтобы помнил… Может, сдать это куда-нибудь на хранение, пока у нас не появится настоящий дом? Или распродать — и начать сначала.
— Эй, — кричит он из своей комнаты.
— Чего?
— Ты запер входную дверь?
Обычно он сам запирает входную дверь.
— Сейчас запру.
Я подхожу к двери и задвигаю засов.
V
(ГДЕ БРАТ ТВОЙ?)
На улице все темно-синее, и сумерки сгущаются. По ступенькам поднимается человек. Он небрит, на нем сандалии и пончо, почти наверняка — из пеньки. Я не хочу разговаривать с этим типом. Я уже беседовал с человеком из Группы исследования общественных интересов Калифорнийского университета (КалГИОИ)[71], я жертвовал супружеской чете на женский приют, одному парню на молодежный центр, одной женщине на партию зеленых, детям на Клуб мальчиков[72] и паре угрюмых юношей на «Здравомыслие/Замораживание»[73]. Берклийский дух, переполняющий Беркли, поначалу завораживал, а теперь начинает надоедать.
Звонок в дверь.
— Открой ты, — говорю я. — Меня нет.
— Ты ведь ближе к двери.
— И что?
— И то.
— Тофер!
Он поднимается, в одних носках. На меня направлен взгляд.
— Скажи, что ты один дома, — говорю я. — И что ты сирота.
Он открывает дверь, что-то говорит посетителю, и тот неожиданно возникает в гостиной. Я тебе что сказал…
Тьфу. Это нянька. Стивен.
Стивен учится в аспирантуре в Беркли; он приехал из Англии или Шотландии. Или из Ирландии. Человек тихий, и Тофу с ним скучно до слез; ездит он на велосипеде, к которому спереди прикручена огромная плетеная корзина. Бет отыскала его в университете: он развесил объявления.
— Ага, — говорю я.
— Добрый день, — говорит он.
Затаскивает велосипед в гостиную.
Я иду к себе переодеться. Возвращаюсь; предупреждаю, что вернусь домой около полуночи…
— Короче, вы бы не могли остаться до часу?
— В общем-то почему бы и нет?
— Отлично. Тогда в час, ага?
— Ладно.
— Но, может быть, я появлюсь раньше.
— Хорошо.
— Зависит от того, как все сложится.
…и напоминаю, что Тоф должен быть в кровати в одиннадцать.
Стивен приходит в третий раз; до него была Николь, и нам она очень нравилась: Тофу — почти так же, как, надеялся я, должна понравиться мне; но несколько месяцев назад она получила диплом и имела наглость уехать. Была, правда, Дженни, студентка из Беркли, которая настояла, чтобы Тоф приезжал к ней на Телеграф-авеню, и все было в порядке, пока однажды вечером, когда они с Тофом поиграли в футбол воздушным шариком у нее в коридоре (когда Тоф возвращался домой, с него обычно пот лил градом), она не пошутила:
— Знаешь, Тоф, с тобой вообще прикольно тусоваться. Надо нам будет вместе сходить куда-нибудь, взять по пивку…
В итоге появился Стивен.
Я целую Тофа в лоб, который прикрыт надетой задом наперед бейсболкой. От нее пахнет мочой.
— У тебя бейсболка пахнет мочой, — говорю я.
— Ничего подобного, — говорит Тоф.
Пахнет.
— Пахнет.
— С чего бы это она пахла мочой?
— Может, ты на нее помочился?
Он со вздохом снимает мои руки со своих плеч.
— Я на нее не мочился.
— Может, нечаянно?
— Заткнись.
— Не говори «заткнись». Я уже просил.
— Ладно, извини.
— Стивен, — прошу я, — вы бы не могли понюхать его бейсболку и сказать, пахнет ли она мочой?
Стивен не считает вопрос серьезным. Он напряженно улыбается, но не выказывает ни малейшего намерения нюхать бейсболку.
— Ну и ладно, — говорю я. — Счастливо, Тоф, увидимся… наверное, завтра.
И — прочь из дома, по ступенькам, потом в машину, и пока я задним ходом выезжаю по дорожке, меня охватывает привычная эйфория, которая…
Свобода!
…заполняет все мое существо. Тут я часто громко хохочу, хихикаю, несколько раз хлопаю по рулю, гримасничаю, вставляю в магнитофон правильную кассету…
На сей раз такое длится секунд десять-двенадцать.
К тому моменту, когда я заворачиваю за угол, я уже окончательно убежден (в голове проносятся пророческие видения — и так бывает всякий раз, когда я его где-нибудь оставляю), что Тофа убьют. Ну конечно же. Нянька вел себя странно, слишком спокойно, слишком непритязательно. А в глазах у него читались планы. Конечно. Ясно с самого начала. Но я проигнорировал эти сигналы. Тоф рассказывал, что Стивен чудаковатый; несколько раз упоминал, что он жутко смеется, приносит с собой и готовит вегетарианскую пишу, — а я от Тофа просто отмахивался. И теперь, если что-нибудь стрясется, виноват буду я один. Он хочет вытворить с Тофом что-нибудь ужасное. Он хочет его растлить. Пока Тоф спит, он применит воск и веревку. Варианты проносятся у меня в сознании стремительными карточками с урока педофилии: наручники, половицы, клоунские костюмы, кожа, видеокассета, клейкая лента, ножи, ванны, холодильники…
И Тоф уже не проснется.
Надо разворачиваться. Не надо делать глупостей. Совершенно ни к чему так рисковать. Я вполне могу обойтись, вполне могу никуда не ездить. Все это идиотизм, ребячество, неразумие. Надо возвращаться.
Нет, я должен ехать. Я ничем не рискую.
Нет, рискую.
Ради этого стоит и рискнуть.
Черт, какое же я дерьмо.
Я открываю окно и прибавляю громкость. Совершаю двойной обгон, выезжаю на трассу и мчусь к Бэй-бриджу, на семидесяти в час по левой полосе, вдоль воды.
Сквозь контрольный пост, под светофор, по пандусу и на мост. Вот теперь уже не свернуть. Слева — оклендские верфи и плакат, уговаривающий экономить воду.
Когда я вернусь домой, дверь будет распахнута настежь. Нянька исчезнет, будет царить тишина. И тогда я сразу пойму. В воздухе запахнет чем-то по-настоящему непоправимым. На ступеньках к комнате Тофа будет кровь. И на стенах пятна, кровавые отпечатки рук. Издевательское послание от Стивена ко мне — может, видеокассета со всем… И в этом виноват буду только я один. Тельце, скорчившееся, посиневшее… Он, этот нянька, стоял здесь и уже знал все заранее; когда они здесь стояли, я почувствовал — что-то не так; понял — все не так, все неправильно… и все-таки я уехал. Как же это? Каким надо быть чудовищем… Люди все узнают. Я буду знать все и не стану протестовать. Назначат слушания, состоится процесс, показательный…