Душераздирающее творение ошеломляющего гения
Шрифт:
У нас двадцать минут на сборы. Мы — пожарные, и где-то полыхает пожар. Я мчусь в одну сторону, он в другую. Тоф несется к себе комнату — переодеваться. Через несколько минут я стучусь к нему.
— Не заходи!
— Нам пора ехать.
— Подожди.
Я жду у двери, и дверь открывается. Он одет.
— Это еще что? В этом идти нельзя.
— А что?
— Нет, исключено.
— А что?
— Не спорь со мной. Просто переоденься, тупица. Дверь закрывается. Слышен грохот ящиков и топот. Дверь снова открывается.
— Ты издеваешься?
— А что?
— Так еще хуже, чем было.
— А что не так?
— Ты сам взгляни. На ней везде жирные пятна. И она тебе велика. И это спортивная фуфайка. Туда нельзя в фуфайке. А других ботинок у тебя нет?
— Нет. Кое-кто мне их не купил.
— Чего-чего я не сделал?
— Ничего.
— Нет, говори уж. Чего это я тебе не сделал?
— Ничего.
— Иди-ка ты!
— Сам иди.
— А ну переодеваться!
Дверь закрывается. Проходит минута. Дверь открывается.
— Это другое де… Стой, что за… Ты что, не можешь заправить рубашку? Тебя что, никто никогда не учил заправлять рубашку? Ты выглядишь как придурок.
— Почему?
— Тебе уже девять лет, а я должен ходить за тобой и заправлять тебе рубашку.
— Я и сам могу.
— Уже заправляю. На дорогу у нас пять минут. Господи, мы вечно опаздываем. Тебя вечно приходится ждать. Не шевелись. И где твой ремень? Господи, ну ты даешь!
19.40–19.50
— Дьявол. Мы вечно опаздываем. Черт, ну почему ты не можешь одеться сам? Приоткрой окно. Тут слишком жарко. Ну какого хрена ты не хочешь открывать окно, тут же все сейчас вскипит? И пуговицы у тебя перекосились. Посмотри на свои пуговицы. Посмотри на воротник, он торчит у тебя за ухом. Боже мой. Все. Теперь каждый день я буду одевать тебя сам. По крайней мере, застегивать пуговицы. Ох, у тебя же нет пуговиц. Ты растерял штук десять пуговиц, придурок.
— Сам придурок.
— Придурок.
— Придурок.
Мы пролетаем мимо Сан-Пабло, сначала по левой полосе, потом по правой полосе, мимо «жуков» и «вольво» с заискивающими надписями на бамперах.
— Я нормально оделся.
— Нормально? Ты считаешь, что это нормально? Открой окно еще чуть-чуть. Ты выглядел просто идиотски. Еще немножко. Ага, вот так. Просто не надо ходить в таком виде на день открытых дверей. Люди одеваются вот так. Просто для каждого случая есть свои правила, друг мой. Просто вот не надо мне этого, а? Неужели так трудно понять? Это же здравый смысл. Вот не надо мне, блин, этого, а? Хотя бы время от времени — помогай мне, малыш. Я устаю, я очень много работаю, я большую часть времени как труп, и не могу я одевать человека, которому девять лет и который прекрасно способен одеваться сам. Ну, то есть, господи боже мой, Тоф, хотя бы изредка — не надо вот этого мне, а? Можно мне передохнуть — хотя бы время от времени? Чуть-чуть передохнуть. И чтобы ты мне хоть немножко помогал, а? Господи…
— Ты только что проехал школу.
19.52
День открытых дверей еще не закончился: он до девяти, а не до восьми, как я думал, и мы оба одеты не просто прилично, а с перебором. Заходим. Тоф тут же вытаскивает рубашку из брюк.
На стенах развешаны проверенные сочинения о рабстве и тревожные автопортреты первоклассников.
Головы поворачиваются. Мы в первый раз на дне открытых дверей, и люди еще не поняли, что мы такое. Я удивлен — мне казалось, всех должны были предупредить о нашем появлении. Дети смотрят на Тофа и здороваются.
— Крис, привет!
Потом смотрят на меня и щурятся.
Они боятся. Они завидуют.
Мы жалки. Мы блистательны.
То ли от нас веет ничтожеством и убожеством, то ли энергией и новизной. Мы заходим, и в голове моей мельтешат варианты. Убожеством и ничтожеством? Или энергией и новизной? Убожеством/ничтожеством или энергией/новизной? Убожеством/ничтожеством? Энергией/новизной?
Мы не такие, как все. Мы трагичные, и мы живые.
Мы рассекаем толпу родителей и детей.
Жизнь обделила нас, но мы молоды и мужественны. Мы шествуем по коридорам и игровой площадке — рослые, мы просто лучимся. Мы сироты. Мы сироты и потому — знаменитости. Мы приехали сюда из-за границы по обмену, мы из другого мира, в котором еще бывают сироты. Из России? Из Румынии? Из необустроенного и экзотического мира. Мы яркие сверхновые звезды, порожденные стенающей черной дырой, новые солнца, которые изрыгнула тьма, бесконечная пустота, сворачивающая и пожирающая все вокруг, тьма, что поглотила бы всех, у кого нет той силы, которая есть у нас. Мы — диковины, интермедии, герои ток-шоу. Мы захватываем воображение. Потому-то Мэтью и хотел, чтобы мы с Бет погибли в авиакатастрофе. У него родители старые, плешивые, скучные, носят очки, они замшелые и блеклые, скукоженные, из них сыплется песок, их место в чулане, они умерли для мира… Как-то раз мы обедали у них — не так давно, приняли соседское приглашение, и было это еще перед тем, как Мэтью высказался насчет авиакатастрофы. И нас охватила смертельная скука в этом мертворожденном доме с дощатыми полами и голыми стенами — дочка даже играла нам на пианино, а папу распирало от гордости, — несчастный плешивый человек. У них не было телевизора, не было никаких игрушек, в этом гробу было нечем дышать…
А мы… мы выглядим великолепно! У нас есть стиль — он небрежный, ухарский, но все-таки интригующий и неповторимый. В нас есть новизна, а они свое уже отжили. Мы высшие существа, это же ясно, мы — королевы улья рядом с трутнями; все прочие, кто пришел на день открытых дверей, дряхлеют, их время миновало, от них веет тоской и безнадежностью. Они морщинисты и больше не завязывают легких связей, на которые из них всех способен только я. Для них такое в прошлом, отвратительна даже мысль, что они могут заниматься сексом. На пробежке вид у них будет идиотский. Если они попробуют тренировать футбольную команду, выставят на смех и себя, и сам спорт. Их поезд ушел. Это все ходячие трупы, особенно имбецил, который сейчас курит во дворе. А мы с Тофом — будущее, пугающе яркое будущее, будущее, пришедшее из Чикаго, — два парня, что явились издалека, их бросили и оставили умирать, они потерпели кораблекрушение, их все забыли, но все-таки, все-таки они здесь, они выплыли и стали еще отважней, они небриты и покрыты синяками, ну да, штаны их износились, а в желудках полным-полно соленой воды, но теперь они неостановимы и неумолимы, и готовы надрать дряблые задницы всей этой седовласой и сутулой родительской своре Беркли, что злобно таращится из-за очков с толстыми стеклами!
Неужели непонятно?
Мы проходим по классным комнатам. В классе Тофа развешаны детские работы по Африке. Работы Тофа на стене нет.
— А где твоя работа?
— Не знаю. По-моему, она не понравилась мисс Ричардсон.
— Хм-м.
Кто такая эта мисс Ричардсон? Должно быть, дремучая идиотка. Хочу, чтобы эту «мисс Ричардсон» немедленно привели и поставили передо мной!
Школа полна симпатичными, но чудаковатыми детьми, хрупкими, необычными. Именно такими мы с друзьями, учившиеся в бесплатных школах, представляли себе детей из частных школ — чуть-чуть слишком нежными; их индивидуальные чудачества не сглаживаются, а поощряются, в чем есть и плюсы, и минусы. Если эти детки воображают себя пиратами, их уговаривают ходить в школу в пиратских костюмах. Эти детки пишут компьютерные программы и коллекционируют военные журналы. Пухлые мальчики с большими головами и очень длинными волосами. Костлявые девочки в сандаликах и с цветочками в руках.
Через десять минут нам становится скучно. Основная цель моего визита не оправдалась.
Я хотел быть звездой.
Я думал, что меня ждет флирт. Я рассчитывал на симпатичных матерей-одиночек и флирт. У меня была цель — и я искренне считал эту цель вполне достижимой — познакомиться с привлекательной матерью-одиночкой, и чтобы Тоф подружился с ее сыном, и чтобы мы собирались все вместе, и тогда бы мы с матерью-одиночкой шли наверх тискаться, а дети тем временем играли бы во дворе. Я рассчитывал на многозначительные взгляды и осторожно озвученные предложения. Я полагал, что царство школ и родителей живет интригами и скрытыми пороками, что под покровом из благонамеренности, полных семей, родительских собраний и глубокомысленных вопросов о Гарриет Табман[62], адресованных учителю истории, всё просто ходит ходуном.