Души людские
Шрифт:
А потом были проводы в армию. Все сидели в автобусе, а они продолжали стоять возле него. Юрий торопился, говорил, что вернётся и они поженятся, а Алёнка молчала. Смотрела на него, всё в глаза заглядывала, словно в душу, будто пыталась что-то рассмотреть или понять – он не знал, и кивала головой, соглашаясь с ним, прижалась крепко-крепко, а потом толкнула его к автобусу и, не дожидаясь, когда он уедет, повернулась и медленно направилась по улице. А Юрий сидел в автобусе, вспоминал Алёнку и думал про армию. У него начинается самостоятельная жизнь. И началась жизнь от письма и до письма. Радовался, когда приходили коротенькие письма. Читал и перечитывал, а иногда она присылала в конверте какой-нибудь засушенный цветок. И тогда казалось,
И выжигал… Мотался из города в город, с одной стройки на другую, водкой глушил свою боль, девки менялись одна за другой, но никто из девчонок не смог его остановить, ни одна не затронула сердце. Так, одноночки и не более того… Утром продерёт глаза, взглянет на девчонку, которая рядом лежит, поднимется и уходит. Не успел за дверь выйти, уже забыл про неё. И так с каждой, и так каждый раз, когда приводил к себе, или сам уходил к девкам…
А душа болела, вспоминая Алёнку. Пора бы забыть, а не получалось. И Юрий не выдержал. Взял билет и махнул в деревню, чтобы хоть одним глазком взглянуть на Алёнку. Думал, может, увидит и поговорит с ней, тогда станет полегче и снимет этот груз с души…
– Господи, наш Жорка приехал! – вскрикнула мать, когда он зашёл во двор, и кинулась к нему, повисла. – Отец, что спишь? Сынок вернулся.
Взглянула на Юрия и снова прижалась. Крепко обняла и повисла, расплакалась.
– Ну вот, распустила слёзы в три ручья, – забубнил отец, появляясь на крыльце, и стал неторопливо спускаться. – Ну, здравствуй, сын!
И, как был босиком, прошлёпал по двору, взялся за плечи, всмотрелся в лицо, а потом обнял, похлопывая по спине.
– Возмужал, возмужал, – сказал он и взглянул на мать. – Видишь, что армия с ним сделала? Да на жизнь посмотрел, узнал, почём фунт лиха. Глянь на руки. Кирза!
И схватив Юркину руку, рядом раскрыл свою ладонь, сравнивая.
– Да у тебя уж не кирза, отец, – махнула рукой мать. – Подошва от сапога, а не голенище.
И засмеялась. Радостно. Радовалась, что сын наконец-то домой вернулся. А потом потянула его за собой.
– Не стой на пороге, не стой, – заторопилась она. – Заждались тебя. Все глазоньки проглядели, все жданки съели, а тебя нет и нет. Где ж тебя носило, сынок?
Сказала, а сама старалась в глаза заглянуть и всё норовила прижаться. Соскучилась.
Хорошо-то как! Юрий стоял посреди горницы, осматриваясь. Казалось, ничего не изменилось с тех пор, как ушёл в армию, а потом ещё несколько лет мотался по стране, а вернулся и такое чувство, словно никуда не уезжал. Всё как и прежде, всё на своих местах, лишь дом стал поменьше что ли… И низкий потолок давит, того и гляди, головой зацепишься. На столе старые журналы и стопочка газет – это отец читает. Присядет возле окна и начинает вслух читать, а потом окликивает мать, снова повторяет. В углу трюмо между окнами, зеркало потускневшее. Рядом на комоде телевизор стоит. Включали по вечерам, и хватит, а вот радио частенько слушали. Мать любила. Включит, найдёт какой-нибудь спектакль и слушает, а бывало, плакала. Смахнёт слезинки исподтишка, чтобы никто не заметил, и снова застыла, не шевельнётся, пока передача не закончится…
– Ну чего застыл, сынок? – раздался голос матери. – Отец, за стол садитесь. Не ждали, не гадали, что приедешь, так уж не обессудь, сынок, чем богаты, тем и рады.
И опять закружилась на кухоньке, снова захлопотала, а сама нет-нет, но мимоходом погладит его по вихрам, а то прижмёт голову к себе и чмокнет в маковку, как в детстве бывало.
– Не сиди сиднем, – кивнул отец на полную рюмку. – Поднимай. Мать, что стоишь? Ну-ка рюмашку взяла! – и, дождавшись, когда они подняли рюмки, сказал. – Ну, Жорка, за приезд! Уж не чаяли, что появишься. Уехал и, как в воду канул. Хотел уж на розыски подавать, да мать сдерживала. Не верила, что с тобой что-нибудь случилось. Сердце матери – вещун.
Сказал и выпил. Мотнул головой и невзначай вытер глаза. Может, самогонка крепкая, а может и…
И мать пригубила. Замотала головой, сморщилась, прикрывая рот ладошкой, а потом отчаянно махнула рукой и опрокинула рюмку.
– Эх, провались земля и небо, мы на кочках проживём! – сказала она. – За тебя, сынок! Уж как мы рады, что вернулся…
И отвернулась, а потом поднялась и опять захлопотала возле плиты.
– Давай-ка, сынок, ещё по одной опрокинем, – потянулся отец с бутылкой, налил и поднял рюмку. – Успеешь закусить. Вон сколько мать наставила запасов. На неделю хватит. Пей!
И снова выпил, затряс головой, шумно выдохнул и опять передёрнулся.
И, правда, на столе чего только не было. У матери всегда так было. Тарелки и тарелочки, блюдца, пиалки, а в них: картошка в мундирах, огурцы и помидоры, сало отменное, так только мать могла солить, грибочки всякие, с десяток варёных яиц, пучки лука на столе и краснеет редиска, немного колбасы – это видать в магазин завозили, и крупный лук, разрезанный на четвертинки – так любил отец. На столе было всё и даже больше, чего всегда не хватало Юрию в жизни…
Вскоре мать ушла, сказала, что нужно заняться по хозяйству. Они продолжали сидеть за столом. Отец изредка наливал в рюмки. Выпивали. И опять разговаривали. Обо всём говорили. Вспоминали Юркино детство, отец рассказывал про свою молодость и сравнивал эту жизнь с прошлой, а Юрий сидел, прислонившись к стене и слушал его да редкий раз отвечал на вопросы. Хорошо было на душе, покойно. Домой вернулся, где его столько лет ждали. Он тянулся к тарелкам, что-нибудь брал и не мог наесться. Что ни говори, а дома и сухарь сладок, и простая карамелька шоколадкой кажется. Слушал отца, поглядывал в окно, за которым изредка проходили соседи, ещё реже проезжали машины или тарахтели мотоциклы. С криками пробежала ребятня. Наверное, на речку помчались. А там, на другой стороне улицы, возле дома сидел дед Шкворень, как его прозвали в деревне. Сколько лет прошло, а он всё такой же, ничуть не изменился. Лето на дворе, а он в тёплом пальто, на голове шапка, очки с толстыми стёклами на носу, в вороте расстёгнутого пальто видна рубаха, штаны заправлены в носки, а сам в галошах. Сидит, опёршись на кривую клюку, и думает о чём-то, а может, дремлет…
Давно уж мать вернулась, а они всё сидели, всё наговориться не могли. В горницу перебрались. Юрий на диване пристроился, а отец за стол, поближе к окну. Сидел, теребил журнал в руках, а сам посматривал на сына и говорил. Казалось, разговоры ни о чём, так, с пятого на десятое прыгали, но в то же время, успевали обо всём поговорить. Мать принялась рассказывать про деревенскую жизнь. Кто умер, кто родился, а, тот женился, а этот, дурень, разошёлся, а баба у него – золото, а он умотал к какой-то шалаве и решил, что жизнь мёдом будет казаться. А у Кольки с Танькой уж трое ребятишек бегают, а у Верки, соседки нашей, старшего пацана в армию забрали, а сама Верка ещё одного мальчишку родила, уж семеро по лавкам, а они остановиться не могут. Видать, за всю деревню стараются. Обо всём говорили, а вот про Алёнку ни слова не было сказано. Юрий сидел, всё ждал, а потом не выдержал и ткнул в окошко.