Два брата
Шрифт:
— Ты симпатичный парнишка, — сказал старик, чье лицо в глубоких морщинах кривилось то ли в слезах, то ли в улыбке.
Старуха не таясь плакала, промокая глаза видавшим виды пожелтевшим кружевным платком.
— Ты вправду сынок нашей Инге? — спросила она.
— Конечно, ты глянь, — сказал старик. — Вылитая Инге. Будто никуда не уезжала. Глаза-то прям ее.
Отто неловко переминался перед расчувствовавшейся парой. Его тяготило неумеренное внимание чужаков, с которыми он вовсе не желал породниться.
— Верно!
— Послушайте, фрау Хан… — начал Отто, но, прежде чем он договорил, сгорбленная старушка метнулась к комоду, на котором стояли семейные реликвии — пара фарфоровых статуэток, музыкальная шкатулка и обрамленные фотографии.
— Погляди, — сказала она, беря одно фото в руки. — Вот твоя покойная матушка.
Отто не шелохнулся. Он смотрел на репродукцию в гирлянде засушенных цветов, которой отвели почетное место над комодом. Портрет Гитлера.
— Вы нацисты? — спросил Отто.
Старик кивнул на Зильке, которую усадили в единственное мягкое кресло, и склонил голову:
— Мы все служим фюреру, как твоя очаровательная подруга.
— Он послан нам провидением, — набожно проговорила фрау Хан. — Фюрер нас хранит и творит добро.
Отто молчал, губы его чуть подергивались.
— Ну чего ты? — поспешно сказала Зильке. — В каждом доме такой портрет. Бог с ним, с фюрером, посмотри мамины фото.
Отто глянул на Зильке:
— Ты знаешь, кто моя мама. Ее нет на этих снимках.
— Конечно, знаю, но все равно посмотри.
Отто шагнул к комоду и взглянул на выцветшую фотографию миловидной блондинки.
— Девятнадцатый год, — горестно вздохнул старик. — До того, как она встретила…
— Моего отца? — бухнул Отто, поскольку герр Хан не желал закончить предложение.
— Коммунист чертов! — Даже через шестнадцать лет злость старика не угасла. — Обрюхатил ее и бросил!
— Его убили, — возразил Отто. — Родители мне рассказывали о бойне в Лихтенбурге. Его убил тот самый фрайкор, из которого произошли нацисты, герр Хан.
Супруги смутились.
— Не называй меня «герр Хан», внучок, — попросил опечаленный старик. — Я твой дедушка.
Отто прикусил губу.
— Я хотел узнать о своей семье, — сказал он. — Нет ли в нашем роду евреев?
Старики на миг опешили, но тотчас улыбнулись. Конечно, они по-своему истолковали вопрос.
— Бедненький! — сказала фрау Хан. — Ну конечно, как приемышу не беспокоиться о чистоте крови!
— Вдруг какой еврей тайком сиганул через ограду! — хохотнул старик.
— Все понятно, дитя мое. Тебе нужно удостовериться. Вот, гляди!
На единственной стенной полке стояли две книги: старая семейная Библия и «Майн кампф». Фрау Хан гордо раскрыла Библию:
— Вот наше фамильное древо. Шесть поколений с 1790 года. Только добрые христиане, все похоронены
С виду такая милая старушка. Наверняка и душа у нее добрая. Но уж угостила бы всякого «жида и цыганву», посмевших сунуться к ее досточтимому «роду».
Отто разглядывал рукописный перечень. Последней значилась Инге Хан. Его мать.
— А что мой отец? — спросил Отто. — Его имени нет ни в этом списке, ни в справке об усыновлении. Вы знаете, как его звали?
— Знаем, — ответил старик. — Только я не произнесу его имя в своем доме и вообще нигде. — На клочке бумаге он тщательно вывел фамилию. — Не бойся, мой мальчик. Хоть он и опозорил свою и нашу семью, он из хорошего рода. Инге говорила, отец его был священником лютеранской церкви, что в берлинском районе Пренцлауэр-Берг. В войну умер. Может быть, мать жива. Не ведаем.
Отто взял бумажку и поблагодарил стариков.
— Нам пора, — добавил он. — Домой еще долго добираться.
Старики оторопели, даже перепугались. Внезапное появление внука одарило их надеждой.
— Останьтесь! — упрашивали они. — У нас еда, яблочный сок. Мы так тебе рады, о стольком надо поговорить.
— Нет, госпожа, — бормотал Отто, уставившись на свои ботинки. — Не можем.
— Да можете! — увещевала старуха. — Как же так — только приехал и сразу уезжать?
— Извините, фрау Хан. Остаться не могу. Пожалуйста, извините, но я узнал все, ради чего приехал. — Отто шагнул к двери. — Давай, Зильке, поехали.
Старуха заплакала. Муж ее протянул Отто старую Библию в кожаном переплете:
— Ну хотя бы впиши себя в древо. Под именем матери. Она записана последней.
Отто отказался.
— От души желаю вам всего хорошего, герр Хан, — вежливо сказал он. — Но вы мне не родственники, и те, кто в списке, не моя семья. Для меня там нет места. Моя семья — люди, которым вы меня отдали. Кроме того, они евреи. И я еврей.
Супруги остолбенели.
— Что? — в неподдельном ужасе спросил герр Хан. — Врач отдал тебя евреям? И мы это допустили?
— Именно так. Вы оставили меня самым чудесным людям в Берлине, и уж за это я навеки вам благодарен. До свидания.
С этим Отто вышел из домика, а за ним, смущенно распрощавшись с супругами, кинулась Зильке.
Отто выехал на дорогу, не оглядываясь, но Зильке обернулась: с крыльца старики смотрели им вслед, обескураженные и растерянные.
В Берлине Отто, даже не заехав домой, покатил к лютеранской церкви в Пренцлауэр-Берг и спросил о прежнем священнике, умершем в Великую войну. Имя его было записано на бумажном клочке.