Два брата

Станюкович Константин Михайлович

— Что ж он пишет? — спросил Григорий Николаевич.

— Что пишет?! Так вам и скажи. И без того сраму довольно.

— Марфа Алексеевна… Вы того… лучше скажите! Я знать хочу! Слышите! — проговорил Лаврентьев.

Марфа Алексеевна испуганно взглянула на Лаврентьева. Лицо его было бледно и искажено страданием, губы дрожали.

— Да вы, Григорий Николаевич, что ж так глядите?.. Я вам все расскажу… Вы, я знаю, сору из избы не вынесете, я знаю вас. Человек вы верный и любит? Леночку. Читайте сами!

Григорий Николаевич схватил письмо и стал читать. В

письме этом брат Леночки сообщал о странных отношениях между Вязниковым и Леночкой и выражал опасения, что сестра кончит очень скверно и сделается, если не сделалась, любовницей Вязникова. Она влюблена в него, как дура, а он, конечно, не женится на ней и бросит. Случайно он уверился в своих предположениях, но путаться в эти дрязги не намерен, тем более что сестра ему не доверяет, но он считает долгом предупредить и пр.

— Пакость какая! — с омерзением проговорил Лаврентьев. — Хорош брат! Марфа Алексеевна! Если вы любите старика, не показывайте ему этой мерзости! И вы могли поверить?

— Невероятного-то немного! Точно нашу сестру трудно уверить.

— Да разве Вязников… подлец? Да нет… Елена Ивановна…

— И не подлецы увлекутся, а потом и бросят. Мало ли примеров.

— Нет, это все вздор!.. Чепуха!.. Не может быть! Не сказывайте же старику. Бога побойтесь! — упрашивал Григорий Николаевич.

Она дала слово, и Лаврентьев ушел от нее совсем мрачный и расстроенный. В тот же вечер он уехал в Петербург, решившись узнать в чем дело и, если нужно, вступиться за оскорбленную Леночку и наказать негодяя.

«Нет, это вздор! — повторял он, утешая себя. — Она сказала бы мне, когда отказывала, если бы любила этого Вязникова». Однако слова тетки сделали свое дело. Ненависть к Николаю уже охватила все его существо, и он считал его теперь виновником своего одиночества и несчастия Леночки.

IX

Александр Михайлович Непорожнев, худощавый, низенький господин с маленьким, смуглым, приятным лицом, обросшим черными волосами, и черными светящимися глазами, сидел в старом, запятнанном, военном пальто с засученными рукавами, у большой лампы, привинченной к краю рабочего стола, и, напевая фальшивым тенорком арию из «Руслана» [67] , препарировал распластанную на дощечке зеленую лягушку.

67

…ария из «Руслана»… — «Руслан и Людмила» (1842) — опера М.И.Глинки (1804-1857).

Большая комната, в которой он работал, сразу свидетельствовала о профессии хозяина. Огромных размеров рабочий стол, занимавший большую часть кабинета, был заставлен различными инструментами, препаратами, электрическими приборами, банками, бутылями и ящиками. В одних банках шлепались лягушки, в других неподвижно лежала целая груда их, в третьих хранились в спирту различные органы животных. В двух клетках сидели кролики с вытаращенными красными глазами и заяц с перевязанным

горлом; на краю стола, в ящике, устланном сеном, смирно лежала маленькая собачонка с обмотанной головой и, уткнувши морду в лапки, глядела умными, несколько томными глазами на доктора. Несколько шкафов с книгами, письменный небольшой стол да несколько стульев составляли остальное убранство комнаты. В ней стоял тяжелый, особенный запах. Пахло спиртом, животными и табаком.

Доктор отбросил на стол дощечку с лягушкой, хлебнул глоток чаю и посмотрел было на банку с живыми лягушками, как раздался сильный звонок, и через минуту на пороге появилась плотная фигура с косматой головой. Доктор взглянул и бросился навстречу Лаврентьеву.

— Когда приехал? Какими судьбами занесло тебя в подлый Питер? Ого! Поседел-таки порядочно! — весело говорил Непорожнев после того, как облобызался с приятелем и усадил его на диван. — Надеюсь, у меня остановишься? Место-то есть. Не здесь, не думай! У меня рядом еще комната!

— Нет, брат, я у Знаменья пристал!

— И тебе не стыдно, Лаврентьев! Завтра ко мне тащи чемодан.

— Да я, видишь ли, не знал, один ли ты.

— Думал, с дамой какой, что ли? Нет, брат, я без дамы, больше вот с этой тварью! — улыбнулся он, указывая на банки.

— Все потрошишь?

— Потрошу.

— Любезное, брат, дело. А вонь, одначе, у тебя, Жучок! — проговорил Григорий Николаевич, поводя носом. — С воздуха сильно отшибает.

— Попахивает! — рассмеялся Жучок. — А мы пойдем-ка в другую комнату.

— И в Питере у вас везде вонь!

— Нельзя, брат… Столица! Тебе после твоей Лаврентьевки, чай, с непривычки.

— Пакостно! А пес-то что это у тебя обвязан? Нешто пытал его? — спрашивал Лаврентьев, подходя к столу.

— Пытал!

— И зайчину тоже? Эко у тебя, Жучок, всякой пакости!

Они перешли в соседнюю комнату и уселись за самоваром.

— Ну, как живешь, дружище? — участливо спрашивал доктор, наливая чай. — Что, как дела?

— Мерзость одна…

— А что? Кузька вас донимает?

— Всякой, Жучок, пакости довольно! Иной раз тоска берет!

— Гм! А ты, Лаврентьев, на вид-то неказист! — проговорил доктор, разглядывая пристально Лаврентьева. — Лицо у тебя неважное. Осунулся, глаза ввалились. Здоров? А то не спал, что ли, дорогой?

— Самую малость.

— Отоспишься! Ты ром-то пьешь?

— Люблю временем! — промолвил Григорий Николаевич и, отпив полстакана, долил его ромом. — Иной раз выпиваю, Жучок! — как-то угрюмо прибавил Лаврентьев.

— Что так?

— Да так. Тоска подчас забирает!

— Хандрить-то, значит, не перестал, — тихо промолвил доктор, посматривая на приятеля. — Надолго приехал?

— А не знаю, денька три-четыре…

— Проветриться?

— Дело одно!

Лаврентьев все не решался заговорить о Леночке. Приятели несколько времени дружески разговаривали о разных предметах; больше говорил Жучок, Лаврентьев слушал и все подливал себе рому. Наконец он спросил как будто равнодушным тоном:

— Давно Елену Ивановну видел?