Два брата
Шрифт:
— Ну, теперь пойдем, брат, в сад, туда к речке, а оттуда в малинник.
— Пойдем!
Они спустились в сад.
Николай весело пустился в самую глубь, ощущая полной грудью прелесть большого, тенистого, густого сада с вековыми деревьями. Ему было как-то весело, хорошо и привольно в этом гнезде. Хотелось резвиться, как школьнику. Они обошли весь сад. В малиннике, под палящим солнцем, прикрывшись платком, Николай ел ягоды с жадностью мальчишки. Потом зашли на огород, оттуда спустились к речке и пошли по берегу.
Деревня была как на ладони. На улице не было ни души. Деревня точно вымерла.
Они остановились.
— Ну, как наши живут — по-прежнему хорошо?
— Хуже.
— Разве и их ваш Кузька донял?
— Сюда пока не добрался… Неурожаи!..
— Пойдем-ка в деревню!
— Пойдем, если хочешь, только теперь никого дома нет. В поле все.
— Ах, я и позабыл! Так вечером?
— Ладно.
Они вернулись назад.
— Ах, мама, как у вас хорошо! — радостно говорил Николай, подбегая к Марье Степановне, которая беседовала о чем-то с поваром.
— Смотри, не соскучься. После Петербурга, пожалуй, и соскучишься!
— Что ты, мама! Я разве так целый день бездельничать буду? Я работу с собой взял… Что, Петр, — обратился он к старику повару, — опять на охоту будем ходить?
— Когда угодно, Николай Иванович. Я с радостью…
— Собаки вот нет…
— Найдем-с и собаку.
— Где?
— У дьякона есть собака.
— Ну, ладно. А ты, мама, по-старому хозяйничаешь?
— Да, Коля. Не хочешь ли покушать? Ты чаю один стакан пил.
— Нет еще. Да ведь обедать будем в два?
— В два, по-прежнему.
— Так через два часа и обед. Я лучше приберегу аппетит к обеду.
Николай прошел к отцу.
Кабинет Ивана Андреевича был большой, просторный, с мягкой, обитой темной кожей, мебелью. Вдоль стены тянулся большой шкаф, наполненный книгами. Другие стены были увешаны портретами разных знаменитостей науки, литературы и искусства. У открытого окна, выходящего в сад, стоял большой стол, за которым сидел Иван Андреевич и что-то писал. В комнате было прохладно, хорошо. Густая тень сада защищала комнату от солнца.
— Ты извини, папа. Я помешал тебе.
— Что ты!.. Садись-ка, Коля, голубчик.
— Ты чем это занимался?
— Записку, брат, сооружаю для доклада в будущее собрание.
— О чем, папа?
— Да помилуй, Коля. И без того мы деньгами не богаты, брать-то больше неоткуда, а наши земцы что выдумали! Понадобилась им, видишь ли, железная дорога. Они и хотят хлопотать, чтобы с гарантией земства построить дорогу, — ведь это новый налог на бедного мужика. Ну, разумеется, нашлись люди, которые в этой мутной водице рыбки хотят наловить.
— Ты дашь мне прочесть записку!
— Конечно, дам. Только сомнение меня берет, Коля: не напрасно ли я пишу?
Между отцом и сыном завязался разговор. Старик рассказывал Николаю о деятельности своей в последние два года. В словах его звучала унылая нотка. Он все еще не падал духом, все еще бодрился, но Николай заметил, что в эти два года Иван Андреевич потерял много прежних надежд. Иван Андреевич с грустной усмешкой говорил, что он в собраниях почти всегда в меньшинстве.
— Ты, как Прудон, один составляешь партию [7] .
7
…Ты, как Прудон, один составляешь партию — Прудон, Пьер Жозеф (1809-1865) — французский мелкобуржуазный социолог и публицист, один из основоположников анархизма. Не присоединялся ни к одной из существовавших при нем во Франции политических партий.
Старик усмехнулся.
— Почти что так. Впрочем, два-три товарища иногда есть, а то больше один да один. И меня даже в беспокойные люди записали. Вот через месяц будет экстренное собрание. Поедем — увидишь.
— А ты все отдельные мнения подаешь?
— Подаю.
— И громишь своих противников?
— В последнее время, Коля, меня уже слушают не так, как прежде.
— А ты все громишь?
— Не молчать же! Если все замолчат, то что хорошего? Все капля точит камень. И о чем иногда приходится спорить-то, брат!
Старик махнул рукой.
— И чего беречься? — уныло прибавил он и замолчал. — Знаешь ли, просто стыдно в пятьдесят два года рассказывать. На днях ко мне приезжал председатель земского собрания, испуганный, взволнованный. Знаешь ли, зачем? Сообщить мне, что моя речь в последнем собрании показалась кому-то резкой, и его вызывали для объяснений. А знаешь, о чем говорил я эту зажигательную речь? — печально усмехнулся старик. — О том, чтобы земство ходатайствовало о соблюдении закона при взыскании недоимков. Это, видишь ли, деликатный предмет!.. Бедняга председатель просто насмешил меня своим страхом. Рассказал, что Кривошейнов сплетню в губернии пустил. Ему и поверили!.. Но ведь не может же так продолжаться, не правда ли? Еще немного времени — и ты, Коля, увидишь, что будет и на нашей улице праздник, взойдет и над нашей нивой солнышко.
Лицо Ивана Андреевича сияло надеждой, слова звучали верой.
— А пока будем, Коля, записки писать! Авось что-нибудь и выйдет. По крайней мере недаром бременишь землю! — весело прибавил Вязников, трепля сына по плечу. — Так ведь? Ну, а ты что с собой думаешь делать?
Из полуотворенной двери несколько времени как доносился чей-то свежий женский голос. Николай несколько раз прислушивался и поворачивал голову. Он только что хотел отвечать на вопрос отца, как на пороге появилась Марья Степановна, а из-за ее плеча выглядывало хорошенькое женское личико с синими глазами.
— Можно к вам, господа? — спросила Марья Степановна. — Я гостью привела.
— А, Леночка! Идите, идите сюда. Посмотрите-ка на нашего дорогого гостя!
В кабинет вошла молодая девушка в простеньком ситцевом платье, плотно облегавшем красивые, правильные формы. Хорошенькая головка, с приветливыми синими глазами, была окаймлена темно-русыми, откинутыми назад, короткими волосами. От нее веяло свежестью, здоровьем и какой-то задушевной простотой. Видно было, что она выросла на привольном воздухе.