Два человека
Шрифт:
Вместо ответа Ефим с такой силой швырнул куски льда обратно в бочку, что они даже не брызнули, а просто расквасились в кашу.
— Ты это брось думать, — угрюмо сказал Ефим. — Мало чего я говорил… А теперь говорю — брось… и чтоб больше… Не приставай с этим, говорю!
Вальке ничего не оставалось, как уйти домой. И он ушел. Сел у окна. А за окном была знакомая картина: огород в снегу, похожие на могилы грядки да кривые палки, обвитые черными усиками прошлогоднего гороха..
Не сразу заснул в эту ночь Валька. Он думал. Мечтал о том, что увезет Ефима на Волгу сам. И кто это выдумал, что он мал? Он давным-давно уже вырос, только никто почему-то этого не замечает.
Отмахнувшись от этих кропотливых и неприятных мыслей, Валька уже видел себя в рубке самого большого пассажирского парохода на Волге, и в тот момент, когда там была самая жуткая штормовая ночь. У штурвала сам капитан, — конечно, он, Валька, — стоит и вертит колесо, а рядом, конечно, Ефим. Но стоять так просто Ефим ведь не захочет. И Валька начинал ломать голову над тем, какую работу может делать на пароходе слепой.
Ничего не придумав, он снова и снова возвращался к мечте о том, как после долгих поисков находит наконец знаменитого профессора, который сразу, без всяких мучений, без всякой операции вылечивает Ефима. И тогда?.. Тогда жизнь представлялась такой невыносимо хорошей, что про нее даже страшновато было и думать.
И вот он снова в злой штормовой ночи стоит у штурвала и правит, а ветрище гонит огромные волны. Валька быстро прикидывает, какой все-таки они могли быть величины. Наверное, каждая волна величиной с сарай, а впрочем, такой волны бояться смешно и даже глупо. Конечно же они в десять раз больше… А пароход качает, и кругом ни черта не видно. Но Вальке не страшно, и он улыбается и про себя говорит: «Держись, товарищ капитан, держись!»
Что могло быть дальше, он понятия не имел, поэтому вдруг представил себе, как сильно будет скучать Катька, когда они с Ефимом уедут…
За окном шумит лес. Валька прикрывает глаза и чувствует, как через дом перекатываются тяжелые черные волны… А по осени они ведь злые — шторма… Видимости никакой, и вода тяжелая; берешь ее веслом, а она как земля… «А меня ветром сносит, течением несет…», и так хорошо засыпается под тихое звяканье вьюшки, тревожимой весенним ветром…
Неожиданно опять пошел снег. Шел день и ночь; сильнее, чем глубокой зимой. И Ефим вдруг успокоился. Просто как будто выздоровел. Опять наступили хорошие вечера. Ксюша сама старалась оставить их вдвоем. Они садились подле печки. У ног лежала на боку Наяночка. Ефим, как прежде, много говорил о Волге: какая она на заре да какая на закате. Но теперь, слушая Ефима, Валька повсюду видел себя с ним. Заговорит Ефим про ледоход, и Валька уже представляет себе, как выводит он за руку Ефима на самый край обрыва. Ефим стоит без шапки; волосы по ветру, лицо счастливое, он всем лицом, руками, весь слушает, как она пошла.
А Валька смотрит вниз и говорит, что видит: вот двинулись под ними ледяные поля со всеми своими торосами и сугробами, с потемневшими санными дорогами, вот поломались эти санные дороги и на глазах превращаются в полосатые льдины, налезают одна на другую. Крошатся, стреляют, грохочут и проходят мимо. Мимо них!
Ефим сидел на низкой табуретке против печки, потирая ладонями колени, точно они у него болели.
У Ефима была привычка: как придет домой, снимет куртку — сразу закатывает рукава рубахи выше локтей… А руки все еще загорелые.
— Да-а… Не понимает ничего Ксюша. Она думает, что в чистой рубахе вся и жизнь.
Он долго сидел молча.
И вдруг неожиданно сказал:
— Я Волгу с багром по льдинам переходил.
Отошли последние метели. Потянулись тяжелые пасмурные дни с внезапными ветрами, приносившими новые запахи и звуки.
В один из таких дней они с Ефимом отправились в далекую прогулку. Когда у станции сворачивали к лесу, Ефим спросил:
— Сколько отсюда до дому?
— Три километра, — ответил Валька. Столько, наверно, и будет, потому что Пелагея каждый раз ругается, когда Варвара Ивановна просит ее поехать за чем-нибудь в город. «Тащиться, говорит, три километра до станции, а ну тебя!»
— Теперь ты понимаешь, что такое ширина?
— Какая? — вопросом отозвался Валька.
— Волга в низовьях такой ширины — от берега до берега, а в половодье и поболе.
Валька оглянулся на снежную равнину, лежавшую между селом и станцией, на старый косой тополь, который отсюда был не больше бабкиного банного веника. Смотрел, прикидывал и не мог толком себе представить, как по всему этому пространству идет вода. Труднее всего было именно то, что «идет» и, по словам Ефима, силища в ней страшная.
В Москве как-то водили Вальку на Чистые пруды. Там ему понравилось именно то, что вода так тихо лежит и, если в нее не бросать камешков, хорошо видны решетки, деревья, голубой ларек — правда, все вниз головой. Но вот как вода идет, Валька не видел.
Один раз в трамвае переезжал Москву-реку. Постарался вспомнить. Вспомнил. Никуда она не шла, а так, чуть-чуть шевелилась.
В лесу было сыро и гулко.
Елки линяли, как собаки. Снег под ними сплошь усеян рыжими и черными иглами. Сугробы сильно осели, а некоторые выглядели так противно, как будто на них высыпали картофельные очистки. Неприятно стало в лесу и пусто. Летом казалось — ему конца нет, а сейчас — только вошли они с Ефимом, тут же и вышли.
На опушке их нагнал паровозный гудок. Свободно пройдя сквозь поредевший лес, он прозвучал пугающе близко. Ефим остановился и, оскалив зубы, напряженно слушал.
— Ты что, боишься? — спросил Валька.
— Не боюсь, а слышать не могу! Гудок слыхал? Ну, провоз, который сейчас прошел?.. Голос у него в точности «Память Азина».
— А что это такое?
— Пароход местной линии. Углич — Кострома… Пошли домой!
Он всю дорогу промолчал, как будто Валька чем-то его обидел.
С этого времени Ефим снова стал чужим. С сестрой и то почти не разговаривал. Из дому не выходил. Сидел на табуретке часами, точно и не дома он. Гришка с Ксюшей ругаются при нем, а он сидит — то прикроет глаза, то откроет, и ничего, можно подумать, не понимает по-русски.
Если обращались к нему, отзывался хмуро:
— Ну?..
Тут я, мол. Жив, не помер еще…
Но даже и в таком настроении, если, бывало, все уйдут из комнаты, Ефим протягивал руки к Вальке и, когда тот приближался, тревожно говорил все одно и то же: «Скоро она вскроется, слышь?!»
Валька молчал, подавленный. Он знал, что она — это Волга.
И снова ночью шумела метель. «Эта уже наверняка последняя», — думал, засыпая, Валька.
И конечно, наутро все улеглось.
Он выбежал на крыльцо и от неожиданности остановился: не верилось, что за одну ночь может свалиться столько снега. И почему он разлегся волнами? Как будто не падал сверху, а откуда-то прихлынул и застыл. Снежные гребни с одной стороны были розовые от солнца, с другой — совершенно синие. В ясном небе висел аккуратный снежок луны. Он тоже с одной стороны был розовый от утреннего солнца.