Два человека
Шрифт:
— И-ии, милая, откуда помнить?.. Это ты такая памятливая, а я того не помню, что вчера носила.
— Хорошая вещь, — строго заметила бабушка, — сама в уме сидит. Такой шали у меня больше не было и не будет! Сорок семь годов прошло, а она вся перед глазами: серенькая, что перо у голубки, а по серому темная жила клетками идет. Бахрому имела в аршин, а была теплая, а легкая… Неуж не помнишь?
— Да что ты, милая, да бог уж с ней!
Бабушка ничего не ответила, наверно, обиделась. Вальке неловко было за нее — ну в самом деле, кому интересно слушать про какую-то
— Помню как сейчас, взяла я ее, отряхнула — да на плечи.
Опять про шаль! Валька решил не слушать. Дальше бабушка стала рассказывать долго и скучно, как эту шаль украли.
— Красота-то какая! — сказала бабушкина подруга, обернувшись к окну, и обе старухи надолго замолчали.
— Нынче осень ранняя, — отозвалась Варвара Ивановна через некоторое время прежним своим скучным голосом, — а дров у нас — ни чурочки. Полюшка говорит, на складе есть, да сырыя.
Бабушка тяжело вздохнула и вдруг обернулась к Вальке:
— Был бы ты мужик заботливый — вона сколько дров валяется! Не мы, так другие подберут. — И узкая бабушкина рука выплыла на свет, указала в окно и опять ушла в полутьму.
Валька вскочил, не подумав еще, про какие дрова говорит бабушка, и побежал во двор.
— Помогай бог! — кинула бабка вслед.
Во дворе было холодно и очень светло. Валька огляделся. Стал соображать: бабушкина рука указывала в сторону строящегося дома. Валька пошел туда и сразу очутился среди холмов из обрезков и щепок. Покрутился, подумал, поднял длинную, легкую, как перо, щепку. Она пахла смолой и прилипала к пальцам. Валька швырнул щепку и, вытирая руки о штаны, побежал в дом.
— Варвара Ивановна! — крикнул Валька, войдя. — Я не принес: там только чужие дрова!..
— Посылать тебя, дурака, — оборвала бабушка.
Так плохо кончился единственный хороший вечер в этом доме.
Вскоре начались дожди. Они шли по ночам. Дни от этого стали настороженно молчаливыми. В лесу было тускло и тихо. Мокрые ели стояли так смирно, словно боялись шелохнуться, чтобы не стало еще мокрей.
Бедные деревья! Даже видно, как тяжело им стоять. Хорошо еще, что ветра нет. А он ведь часто бывает. Кто же налепил на черные стволы опавшие листья? Кто разнес по всему лесу лекарственные запахи? У Вальки они вызывали смутную тоску, и он убегал домой, заранее зная, что дома сразу же захочет назад — в лес.
Во дворах было пусто. Люди попрятались от непогоды, которую в городе почти никто не замечает. Валька слонялся один, и ему казалось, что в целом мире были только эти медленно идущие дожди.
Он тосковал по Москве. Тосковал по жизни, в которой все время что-то происходит: приносят телеграммы по ночам, целый день в коридоре звонит телефон, чья-то Маруся улетает на Дальний Восток; на кухне шепотом говорят о человеке, который бросается детьми. По воскресеньям приходит дворник с тревожными вестями о том, что на Маросейке шерсть дают; из-за этого начинается общий переполох, все бегают, и друг у друга занимают деньги. Даже Вальку посылают за ними на шестой этаж к «обеспеченному» старичку.
Хотелось
Но больше всего тянуло Вальку к улицам. Хотелось даже того, чего раньше очень не любил. Не любил он бывать на улице, когда все возвращаются с работы и народу так много, что просто темно идти, и ничего не видишь, кроме портфелей да продуктовых сумок. Если повезет и встретится собака, то целиком ее тоже никак не увидеть — или нос мелькнет, или хвост.
Лучше всего на улицах ранним утром. Волнующе пахнет политый асфальт. Просторно. Никто не тычет мокрым луком в лицо. Никто не торчит над тобой. Видно, какие красивые дома, видно все на витринах, а главное, машины видны! Летящие сломя голову короткие «эмки» и длинные «линкольны», автобусы, троллейбусы и снова легковые машины. Какое это наслаждение — стоять у края тротуара и ждать, пока все они пройдут!
Мама нервничает и крепче сжимает Валькину руку. Им надо поскорее перейти улицу, а машинам нет конца — хорошо! Особенно если какая-нибудь возьмет да прошмыгнет близко, Вальку подхватывает вихрем. Но вдруг машины начинают бежать с таким видом, как будто впереди, на перекрестке, что-то случилось и надо скорей посмотреть — в чем дело?
Вот они, обгоняя друг друга, столпились и встали все, потупя фары. Потом разом двинулись с места и опять бегут к другому светофору, наперегонки, кто скорей, — здорово!
И все-таки сейчас в Москву он бы не поехал.
Днем Валька еще кое-как находил себе занятие, а вечера просиживал у Ксюши или у Кирюшкиных, но чаще у Ксюши.
Кирюшкины жили в стороне, и без пальто к ним не побежишь. Кроме того, в этой большой семье хоть и бывали рады Вальке, но там каждый занят своим. Даже тетя Лиза не всегда могла уделить ему внимание.
К сапожниковой жене он шел и с жалобой и с вопросом. Ксюша терпеливо выслушивала, умела пожалеть тепло и просто.
Часто сама она жаловалась Вальке:
— Ты сирота, ты меня поймешь… — Валька очень не любил, когда она так говорила, но терпеливо слушал. — …А пока дома жила, — продолжала Ксюша, — баловали меня, очень даже баловали. Братец к весне маркизету купит. И отец… — тут она вздыхала, — …отец, правда, только книжки дарил. Принесет новую книжку и скажет: «Аксюнь, поезжай учиться…» Вот и поехала в Москву-столицу, выучилась… мужику подштанники стирать. Сама дура. Другая на моем месте училась бы, а я… маюсь с грешником с этим, на том и кончилась вся моя наука.
Наяночка, с холодами ночевавшая в комнате, лежала у Ксюшиных ног, без конца жевала и очень внимательно слушала, что говорят. Ее можно было гладить сколько хочешь, и она не отворачивала мордочки.
Валька поглаживал Наяночку, грустно смотрел на Ксюшины стоптанные туфли и всякий раз думал, что эти вот самые туфли ходили по Москве. Может быть, не раз прошли по улице Мархлевского. Может, проходили даже мимо Валькиного дома.
Как-то Валька спросил ее, где она была, но Ксюша не знала, зачем он об этом спрашивает, и, отмахнувшись, сказала: