Два человека
Шрифт:
Характер у нее оказался паршивый: она все время останавливалась и смотрела никуда своими кошачьими глазами. Она могла целый час так простоять.
Валька оборачивался к Катьке и спрашивал:
— О чем ты думаешь опять, а?
Катька молчала и не двигалась с места. Тогда Валька сердитой походкой подходил к ней, наматывал всю веревку на рога, как на катушку, и, обняв козу одной рукой за шею, говорил ей по-дружески:
— А ну пошли!
Катька сразу трогалась с места. Валька смотрел ей на передние копыта и старался шагать
До заката пас Валька свою козу. Бабка о нем не беспокоилась, знала — не заблудится, хотя он и рассказывал, что уходит далеко на какую-то поляну с поваленной березой.
Как ни старался Валька, коза паслась плохо и молока от нее было — один смех, по выражению Пелагеи, которая, конечно, была против козы и, когда Катьку покупали, сказала: «Терпеть не могу ни этих кошек, ни собак — никакой скотины не люблю; себя и то не люблю».
Вечерами Валька подолгу выспрашивал у Ксюши, как поправить Катьке аппетит. Ксюша на козьи темы разговаривала охотно, потому что сама мучилась со своей Наяночкой — красивой, капризной, тонкоголосой козочкой, чье блеяние, очень мелкое и частое, напоминало горошки, которые из нее сыпались без конца. Наяночка блеяла так: «Мэ-э-э-э-э». Катька скорее мычала громко и низко: «Бэ-у!»
Наяночка вообще была особенная: ходить любила только по тропкам, паслась не везде и траву щипала так нежно, как будто боялась запачкать свою хорошенькую мордочку.
По-Ксюшиному это называлось: «модничает». Очень ласково обращалась Ксюша со своей козой! Но неизменно при этом говорила: «Корову надо покупать, коза никак себя не оправдывает». Валька соглашался с Ксюшей, но сам корову иметь не хотел: за шею ее не обнимешь!
К концу лета Катька вдруг, ни с того ни с сего стала давать больше молока.
Бабка взглянула на внука с подозрением, спросила:
— Ты чем это ее потчуешь? Не хлебом ли?
— Дубовым листом, — ответил Валька.
— А кто научил?
— Никто, — соврал Валька, — сам догадался.
Бабка сделала вид, что поверила, а через некоторое время опять привязалась:
— Чего это ты дотемна в лесу делаешь?!
— Катьку пасу, — опять соврал Валька.
Ему не хотелось говорить Варваре Ивановне, что у него появился свой знакомый, потому что он был дачник, а если Пелагея узнает, сразу начнет издеваться. Она всегда про дачников всякие гадости говорит.
Знакомство произошло в лесу. Валька держал траву в подоле рубахи и, наклонившись к Катькиному уху, беседовал с козой:
— Ну, объясни мне, Катя, почему ты хотя бы не попробуешь? Может, это как раз очень вкусная трава. Попробуй, пожалуйста, я прошу тебя — слышишь?
Катька только дергала ухом, наконец отвела морду и стала смотреть на свой бок. В это время к ним и подошел этот человек.
Валька сразу заметил огромный рост, очки с квадратными стеклами без оправы и странную бороду, через которую просвечивал галстук.
Вальке было очень неприятно, что посторонний
— Коза никак себя не оправдывает, корову надо покупать.
Сказав это, он высыпал траву Катьке на копыта.
— Серьезно? — спросил человек и сильно нагнулся, чтобы лучше слышать, что Валька дальше скажет. Но Валька ничего не сказал. Он мог только вздохнуть.
Так они познакомились и сразу стали друзьями.
Семен Сергеевич приходил на поляну каждый день. Это он посоветовал кормить козу дубовым листом. Семен Сергеевич был учителем истории и, конечно, знал все на свете.
Катька так жрала листья, что Валька не успевал лазать за ними на дерево. Ну, а если дать ей еще и желудей, то с ней делалось что-то странное. Она, наверно, начинала воображать, что очень красива, — кривлялась, бежала боком, подрыгивала задними ногами, хотела забодать дерево. Семен Сергеевич сказал, что от желудей животные хмелеют.
Ничего этого Валька даже и не собирался говорить Варваре Ивановне, но она сама что-то заподозрила, вдруг, как будто совершенно между прочим, спросила:
— Ты что это за слова из лесу носишь?
Валька страшно разозлился, но не стал грубить.
— Я их выдумываю сам! — И для большей убедительности добавил: — Потому у меня так часто голова болит.
— И верно, — вздохнула старуха. — Оттого и болит, родимай. Поменьше бы выдумывал.
Через несколько дней, когда Валька, напившись чаю, в самом лучшем настроении выходил из-за стола со словами: «Наполеон дурак, бросил свою армию, сел в карету и уехал», — старуха подскочила на месте и стала мелко и часто креститься.
— Что с вами, Варвара Ивановна? — попробовал Валька успокоить бабушку. — Да что вы! Он просто думал, что горят мосты…
— Замолчи!.. И все ты врешь, окаянный!
У Вальки сразу испортилось настроение. Он решил посоветоваться с Семеном Сергеевичем, что делать с бабушкой.
А бабка стала «темна, как мать сыра земля». Она сама про себя так говорила, когда пугалась чего-нибудь. Она накинула черный платок на голову и, хлопнув дверью, вышла. Валька подумал: «Пошла жаловаться Ксюше. И пускай жалуется: Ксюша не дура, не поверит, что я все вру. Вру совсем немного, и то только ей, Варваре Ивановне, потому что сама заставляет».
Перед вечером, таясь за деревьями, старуха искала по лесу внука.
Нашла не скоро, а как увидела — подивилась: по просеке шел высоченный старик с бородой. Переодень его — чистый дьякон; рядом с ним степенно вышагивал окаянный ее внук, позади трусила Катька.
Старик говорил. Валька слушал, задрав голову; иногда сам тоже что-то говорил.
Старуха постояла, подумала и не стала окликать внука.
А вечером за чаем начала:
— С кем это ты время провожаешь?.. Или мы татарииы и сказать нам нельзя?!