Два человека
Шрифт:
После этого Варвара Ивановна почему-то соединилась в Валькиной душе с Пелагеей, и для него теперь бабушка и тетка стали ОНИ.
Некоторое время он тревожился, как бы они чего не сказали Ефиму или Ксюше. Он решил проверить, просто поговорить с ней о чем-нибудь постороннем, а Ксюша такая, что сразу видно, когда она обижена. Нашел ее Валька в сарайчике, повертелся подле, придумывая, что сказать, и для начала спросил:
— Скажи, пожалуйста, что такое «нехристь»?
Ксюша нахмурилась — все соседи давным-давно знали от самой Варвары Ивановны, что внук у нее некрещеный. Этим она как бы заранее
Ксюша нахмурилась и не знала, как ответить.
— А тебе зачем? — спросила она.
— Так, — беспечно заявил Валька. — Просто Варвара Ивановна часто мне это говорит. У нее странная привычка. Сначала она громко ругается, а потом долго шевелит губами, а когда я у нее спросил: «Почему вы шевелите губами?» — она как повернется, как посмотрит, ка-ак закричит: «Не твое дело, нехристь!»
Ксюша шлепнула себя по коленям и захохотала:
— Уби-ил! Ой!.. Убил!
Она всегда говорила так, когда ее смешили.
— Ух и парень же ты! Знаешь, это что? Это она перед богом подхалимничает!
Валька и не улыбнулся.
А Ксюша продолжала с удовольствием:
— Это ты правильно подглядел — есть у твоей бабуси такая привычка губами водить; соврет или там зря выбранится, а потом бога уговаривает: прости, мол, меня, грешную! Молитвы бормочет.
Ксюша хохотнула еще разок, представив себе, как видно, Варвару Ивановну, обтерла ребром ладони глаза, один и другой, и сразу стала серьезной.
— Все мы врем, и бог врал про рай небесный, а больше всего попы про бога. Был бы он, неужели же допустил бы такое несчастье — две операции, не шутка ведь, и обе зря.
Она зажала руки между коленей и, покачиваясь, мучительно смотрела в угол, на паутину, которую шевелил ветер…
Долго так просидела Ксюша. Потом как будто вспомнила про Вальку:
— Вот что, парень, я тебе скажу: лучше отдали бы тебя в детдом. Ведь если по правде говорить, у тебя, кроме государства, никого и нет. Бабуся, все знают, от веку скопидомок. В Пелагее злости больше, чем мяса. Ну что ты тут хорошего увидишь?.. А там был бы ты и сыт, и умыт, и товарищей по сердцу бы себе нашел, и, самое главное, человека бы из тебя там сделали. Эх, будь моя воля, не то что у таких бабусь — от живых родителей ребят отымала бы, если родители никудышные. Гришки моего отец кто был? Пьяница непутевая! Вот и воспитал сыночка по своему преподобию!
Валька не слушал Ксюшиных рассуждений насчет воспитания, он думал о детдоме. Сейчас туда почему-то не хотелось, однако про себя он решил: если они очень уж будут надоедать, он возьмет и убежит в детдом.
Он, как всегда, по утрам выносил золу, приносил дрова, наполнял водой рукомойник. Но если бабка просила о чем-нибудь дополнительно, скажем сбегать в магазин за спичками, Валька очень вежливо отвечал: «Мне некогда, Варвара Ивановна» — и важной походкой направлялся к двери.
Старуха провожала его обиженным взглядом, но попрекать не осмеливалась. Сложные чувства вызывал у нее внук. Так она его и не полюбила, однако все чаще и чаще совестно было ей перед ним, как перед человеком, который лучше тебя, и ты это знаешь, а он, наверно, нет.
Они
Когда Валька смотрит на огонь, ему всегда приходят в голову хорошие мысли и все на свете кажется возможным.
Тихо. Тепло. Сидят они вдвоем. В такие минуты и Ефиму хорошо, и, если ему и не кажется все на свете возможным, кромешная тоска на время оставляет его.
И он говорит обо всем весело, громко, размахивает руками, даже подмигивает кому-то по привычке.
И видит Валька, как «в астраханском плесе под вечор бакланы неводом рыбу удят…». Видит песчаную отмель, которая «чистое золото», а на отмели — стаю черных кривоклювых птиц. Это бакланы — толковые, хитрые птицы, и вожак у них — голова! Без вожака им бы никак!
Вот он подает сигнал — и стая взлетает в небо, и на лету уже заводит «невод», и делает это очень просто: вожак летит от берега к реке, потом дугой заворачивает обратно к берегу; в воздухе получается петля из птиц. В этот самый момент бакланий вожак опять подает команду, и птицы — раз! — и вниз. «Невод» уже на воде — и тут начинается работа.
Бакланы, оказывается, умеют нырять. Они как свалились с неба, так нырками и продвигаются к отмели, гонят перепуганную рыбу. И все ближе они друг к дружке, все теснее делается петля, а в петле барахтается рыбка. Тут бакланы ее и жрут. Правда, иногда не им она достается. Иногда на бакланью рыбалку слетаются пеликаны. «Дармоедами» на Волге их зовут. Они садятся на песок у самой воды и ничего не делают, дожидаются, а как начнет подскакивать над водой рыбешка, пеликаны ее — хап! — и к себе в мешок под клювом. Хап! — и в мешок.
— А знаешь ты, какая красота весной, — говорит Ефим, притрагиваясь к Валькиному колену. — Ты знаешь, как по распутице, полями да по топкому бережку добираются до затонов матросы? Маменька родная! И ноги промочишь, и с холоду окаменеешь, и умаешься как собака, — э-эх! Не везде ведь — на тебе — железная дорога!
Вот я… В путь ухожу по телеграмме. Так было у нас заведено. Капитан каждую весну присылает телеграмму, просит быть к такому-то дню в затоне. А я только того и дожидаюсь. Как получил — в дорожку! Oт Костромы до Правдинска поездом, а там… пешечком километров этак двадцать пять. Вот и идешь…
Говорит Ефим подробно, с назойливою жадностью слепого смакует краски…
— Вот и идешь… На Волге лед еще, а в полях открываются зеленя, и тут жаворонки сразу! Вчера их еще не было ни одного, а сегодня — небо глохнет от звону. Вот ты идешь, и тоже вроде птицы: весь голос, бывало, дорогой проору. Являюсь в затон, а голосу — ни звука…
Ну, а в затоне, брат, все перебулгачено. Взад-вперед ледокол тискается, ломает лед, потом выводит по одному пароходы и ставит их носами в берег. Тут механики — за дело! Запускают машины, и чудно так бывает: стоит пароход на месте, колесами ввертит. Это зовется, брат, проверка машин на швартовых — чуешь?.. И вот наступает — понимаешь?.. Запросто никто этого выдержать не может — ни капитан, ни матрос… Ну, как тебе объяснить… Первый свисток раздается над Волгой и… Так он тебя по сердцу хватит!..