Два сольди
Шрифт:
– Будь ты проклят! Огнем бы тебе гореть!
Маня подхватилась, села на топчане. Грубыми, неуклюжими пальцами она скребла по груди, рвала рюши на новом платье, дыша мелко, прерывисто. Лицо ее покрылось бурыми пятнами, тогда как неухоженные разлатые губы бескровно побелели.
– Теть Мань! Теть Мань!
– не на шутку испугался я.
– Тебе лежать надо... Сейчас воды принесу.
– Не нада мне ничево!
– она дышала мелко, прерывисто.
– Ничево не нада...
Я схватил ее за плечи, пытаясь опять уложить, но она вдруг налилась какой-то неукротимой, упрямой
– Пусти!
– Маня больно толкнула меня в грудь.
– Пусти мене. Щас я его, заразу... Я его щас...
Во дворе, в тени под плетнем, Сашка, сидя на перевернутом ведре, играл на гармошке; рядом по обе стороны от него пристроились на корточках Сима, дядя Федор, дядя Аполлон и еще мужики, несколько подростковых пар лениво, разморенно танцевали, когда Маня, а вслед за ней и я выскочили из кладовки. Я не мог предвидеть, что она замыслила, и потому не упредил ее движение. А она на бегу сцапала в сенях подвернувшийся топор и, будто объятая пламенем в своем красном платье, вылетела с топором во двор на солнечный свет.
Куры брызгнули от нее в разные стороны, завизжали и разбежались перепуганные девчонки. Мужики оторопело замерли под плетнем.
– Я ево щас, падлу!
– сорванно и полоумно взвизгнула Маня, встрепанная и дикая.
– Ма-а-а!
– где-то за сараем истошно заверещала маленькая Нинка.
Первым вскочил дядя Федор, за ним, отшвырнув гармошку, подлетел Сашка.
– Да ты что, ма?
– крикнул он, все еще не понимая, что случилось.
– Марья...
– смело пошел на нее Федор.
– Ну-ка, брось, топор... не дури... Что за шутки?..
Маня, ослепленная солнцем, загнанно озиралась.
– Дай, говорю, топор...
– строго настаивал Федор.
– Дай сюда.
– Да што вы смотрите!
– махал руками Сима, однако не подходя близко. Она же спятила! Веревку, веревку давай! Сашка, где веревка? Вязать ее надо!
Сашка, белый весь, побежал куда-то.
– Хватайте ее!
– визжал Сима.
– Она же всех порешит!
– Да погоди ты...
– коротко обернулся дядя Федор.
– Чево... орешь?
– Нечево мене ловить. Хватит!
– сипло, остервенело вскрикнула Маня, и топор в ее руке полоснул меня по глазам зловещим солнечным взблеском. Отойдитя! Никто не подходи! И ты, Хведор, не лезь...
Она кинулась к погребице, скрылась под ее соломенной застрехой, и, пока мужики растерянно толпились, не понимая, что стряслось, оттуда с грохотом выкатился пустой бак - уродливый от бесчисленных вмятин и грубых автогенных заплат.
– хватит! Хватит мене ловить!
– выкрикивала она, соскребая с лица спадавшие космы.
– Нечево...
Вскинув руки клином над головой, вся подавшись вверх за топором, она с тяжким выдохом рубанула по баку. Бак пусто гукнул и осклабился косой рваной дырой. Вырвав из надруба топор, Маня принялась махать наотмашь, вкладывая в свои замахи всю скопившуюся ярость:
– Кормилец, падла! Поилец, гад!.. Отец родной! Всю душу вынул, стерва! У-у, пар-ра-зит! У-у!! А-ах! Э-эх!
– Змейку! Змейку не тронь!
– кричал
– Побереги, дура! Еще сгодится!
– А-а, змейку тебе?!
– услыхала Маня.
– На вот! Змея тебе подколодного! У-ух!
– и она зло секанула по выпавшему из бака крупно перевитому патрубку.
– На тебе змея! На, на...
Отшвырнув топор, она принялась было босыми ногами пинать посудину, не обращая внимания на остро торчавшие клоки железа, но вдруг, пошатнувшись, медленно осела на пыльную землю и, обхватив голову, запустив пальцы в волосы, крупно и тяжко затряслась обмякшим и рыхлым телом.
Прибежавший Сашка молча стоял над ней, теребя в руках ненужную веревку.
– Бери ее, - кивнул мне дядя Федор.
Мы подхватили ее, безвольную и покорную, и понесли в дом.
* * *
Ее положили все в той же кладовке. Кто-то из девчат сбегал домой, принес ландышевых капель. Я насильно влил ей полстакана разбавленной микстуры, потом из еще горячего самовара наполнил сразу две Маниных самогонных грелки, висевших тут же в кладовушке на гвоздиках и с которыми она, как я догадался, некогда пробиралась на паром, подсунул их под ее ноги и укрыл теплым одеялом. Все это время, пока я возился с Маней, Сашка отрешенно сидел у изголовья, подперев голову кулаками. С его колен петлями свисала все та же толстая пеньковая веревка. Отвернув голову к стене, Маня наконец затихла. По ее редкому, но ровному дыханию я понял, что она уснула.
– Тебе к каким?
– спросил я полушепотом Сашку.
– А?
– отозвался он, не поднимая головы.
– Во сколько, говорю, являться?
– Поезд в половине пятого.
Я взглянул на часы: было начало второго.
– Ну, ты давай не расстраивайся. Это у нее просто нервная истерика. Столько накопилось. Все обойдется.
Сашка не ответил.
В горнице девчата, тихо переговариваясь, убирали со стола. Маленькая Нинка, перепуганная случившимся, послушно и готовно выполняла все их приказания: относила на кухню вымытую посуду, недоеденную закуску.
Во дворе под плетнем сгрудились парни и мужики, и я подошел к ним. На Сашкиной табуретке стояла начатая бутылка, тарелка с огурцами. Сима отмеривал в единственный стакан и раздавал по кругу. Вскоре подошел и Сашка, ему тоже плеснули, но тот отказался, подобрал брошенную возле сарая гармошку и повесил ее на тын.
– Все собрал?
– спросил его дядя Аполлон.
– А чего собирать?
– Ну как же... Дорога небось дальняя.
– А!
– Сашка безразлично дернул плечами.
– Ложку, котелок...
– сказал Сима.
– Это первым делом иметь при себе надо.
– Котелки теперь не берут.
– Ну харчи. Смотря куда повезут, а то и неделю будешь ехать.
– Не помру.
– Сашка, привалясь, скрипнул плетнем, достал папироску.
– Да брюки-то хорошие смени, - наставлял Сима.
– Туда в чем похуже. А то потом не отдадут. Как же, будут они тебя дожидаться, пока отслужишься, беречь твое шмутье, склады занимать. Вас вон сколько пойдет.
– Отдадут! А не отдадут - потом другие куплю.
– Широ-окай! За материным-то горбом. Вон мать валяется...