Два сольди
Шрифт:
– Ну, это-то нам известно!
– оживились мужики.
– Это и дураку ведомо.
– А коли известно, тогда и считайте: выходит, всего моего заработку в день - на пачку "Беломора". Да и то ишо двадцать копеек доложить надо. Пойди-ка на такой капитал вот он, Аполлошка, разгуляйся, когда у ево восемь душ пацанов. Или вот она, Манька. Откудова ей собрать этот стол? Гляди-кось, тут вон и рыбка, и колбаска, и консервица, все как следует. Мы пили не пили, а уже пять поллитров опорожнили. Где же их взять, эти поллитры? На какие тети-мети? Вот и получается: или человеку надо што-то украсть, или заводить бачок со змеевиком, то бишь деньгопечатную машину, поскольку бачок
– Господь с тобой, чего говоришь-то!
– перекрестилась Маня.
– Вот над чем я бьюся! Ты и скажи мне, Карпыч, ты и разъясни, как с этим быть, коли у закона стоишь.
– Да чево ты от человека добиваешься?
– опять вскинулась Маня.
– Чево лезешь на дышло? Наливай вон да пей, кто тебе запрещает? И человеку дай посидеть. Человек пришел с уважением, ничем тебя не задевает, а ты ему ноздри рвешь, дыхнуть не даешь. Воитель!
– Да погоди ты, миротворица!
– сверкнул диковатыми глазами Сима.
– Тут об камень головой стучишь, а ты солому стелешь. Меня, можа, за это завтра куда след позовут... Ежели мне за мой хлеборобский труд такую малость дают, то пускай сообразно и цена товару такая же. Ан нет! Цена товару красненькая! А в сельпо ишо и с накидкою. В городе ботинкам или там картузу одна стоимость, а в деревне за тот же картуз дороже просят. Опять же спросить: почему с наценкой? По какому такому размышлению крестьянин, у которого нигде не звенит, не брякает, должон переплачивать? Ну дак ясно дело, никто не будет сбавлять цену до мово трудодня, до моих медяков. Дак тогда набавляй мне заработок, чтобы все сходилося. Оценивай мою работу по товару, и вся недолга.
– Ну шустер, Серафим!
– задвигались мужики.
– Ну бреет! Где ты только насобачился?
Сима горделиво покашлял и, одобренный похвалой, задал неожиданный вопрос:
– Кто тут Маркса читал? Только без брехни. Карпыч, читал Маркса?
Иван Поликарпыч не ответил. Отвалясь на спинку стула и опустив веки, будто ставни от непогоды, в этом своем как бы отсутствии он терпеливо перемогал Симу.
– Не читал! По лицу вижу, что не открывал даже. А я заглядывал. Я, брат, полистал, была такая охота. Понять, конечно, многое не понял, не про меня писано, но кое-што ухватил. Там как сказано? Ежели ты работник, стало быть, за эту свою работу ты должон и сам поесть, и детев своих накормить, сам обуться-одеться и чадов обуть-одеть, да еще и делу своему выучить, потому как они после твоего износу место твое займут. А коли работодатель этого не соблюдает, то затея его непрочная, недолгая, одного только укосу.
– А насчет выпить ничего не написано?
– подмигнул дядя Аполлон.
– Дак и это, надо думать, предусмотрено для нормального развития, поскольку без этого трудящему человеку тоже нельзя, душа у него сморщится, как сапог немазаный. Ну-ка, налей, Марья Алексеевна, к слову сказать.
Сима, не дожидаясь Мани, сам же и разлил по стаканам и, подняв свой, провозгласил:
– Так што, участковый, ежели люди запрета не блюдут и сургучную не покупают, стало быть, есть какая-то причина. Запрещай, не запрещай - тут уж ничего не сделаешь. Тут, брат, помимо писаного, неписаный закон себя кажет. Все одно как если б тебе не нравилось, что у собаки хвост крючком. Ты можешь отрубить этот хвост, собака станет куцая, а все одно кутята от нее опять народятся с хвостом.
– Понес, понес!
– всплеснула руками Маня.
– К какому тыну тут собачий хвост, царица небесная?
– И, подскочив, весело запричитала: - Ой, да хватит вам, мужики! Пейтя, гуляйтя! Молодежь, вы там тоже не скучайтя. Может, кому чево надо, дак не молчитя.
– Всего хватает, теть Мань, - дружно отозвались с другого конца.
– Вот и ладно!
– закивала Маня.
– Чтоб все по-хорошему.
Она вылезла из-за стола, сходила куда-то и, воротясь, выставила еще три бутылки, на этот раз простых, без виноградных лоз на этикетках. И содержимое их было тусклое и будничное. Одну бутылку она передала на Сашкин конец, остальные поставила перед мужиками.
Иван Поликарпыч встал, однако, засобирался уходить. Он приложил ладони к груди и чинно покивал всем тыквенно блестевшей лысиной:
– Благодарю за компанию, товарищи. Марья Лексевна, спасибо.
– Да што ж так-то!
– всполошилась Маня, тоже вставая.
– Уже и уходишь, гостюшко дорогой.
– Надо итить.
– Иван Поликарпыч!
– тоже зашумели мужики.
– И не посидел как следовает.
– Посошок хоть давай.
– Не, предостаточно.
– Да брось ты!
– Не могу, не могу. Ну, значит, Александр Яковлевич, неси свою службу исправно, как браты твои.
Санька поднялся, поправил чубчик.
– Ну и возвращайся потом в деревню. Будем ждать, в общем.
– Спасибо, дядь Вань! За мать спасибо!
– Ну ладно, ладно.
Маня проводила Ивана Поликарпыча за калитку и, воротясь, тут же набросилась на Симу:
– Это все ты, балабол! Распахнул ширинку. Так стыдно, так стыдно, ушел человек.
– Не велика шишка.
– И долбит, и долбит, все темечко проклевал, осмодей беспонятливый.
– А чево я такова особеннова?
– Сима возвысил голос и в сердцах отшвырнул вилку.
– Гляди-кось!
– И глядеть нечево. Вот же не хотела тебя звать, дак сам отыскался, за версту чует. Ох!
Маня цапнула себя под левой грудью, болезненно поморщилась.
– Оно, конешно... тово... не надо бы...
– изрек рассудительный дядя Федор. В продолжение всего недавнего спора он, народитель восьмерых Федоровичей и Федоровен мал мала меньше, сидел, младенчески приоткрыв рот, переводя тягуче-задумчивый взгляд то на одного, то на другого, не принимая ничьей стороны.
– Про это... гм... тово... не надо бы, говорю...
Неожиданно в распахнутую уличную створку постучали, и все враз примолкли...
– Маня, а Мань!
– позвал старушечий, ломкий голосок.
– Дома ли?
– А ктой-та?
– отозвалась Маня.
– Да я это, я.
– Ты, баб Дусь?
Над подоконником высунулся белый платок бабки Денисихи, одинокой старухи, обитавшей где-то на другом порядке, за огородами. Мокроватые глазки шустро обежали гостей и закуску.
– Чего тебе, баб Дусь?
– А и ничего. Вижу, не ко времю я. Опосля зайду.
– Да тут все свои, Саню мово провожаем.
– Н-но? Далече?
– В армию. Двое-то у меня уже тама, а этот младшенький.
– Н-но! Уже обсолдатился? Ерой! А я слышу от себя, у Мани гармошка. Што за причина - не святая неделя, не Троица, а гулянье? А оно вон дым-то откудова. Ну-к што ж, нехай пойдет послужит, нехай. Теперь не война, служба не чижолая, сытная да чистая. Мой-то внучек Васеня пошел да насовсем и остался, понравилося. Сперва действительную отбыл, а после в училишша на командира, а щас - эполеты носит, пояс золотой, рукавицы белые. Карточку прислал - прямо красавец! А теперь оженился, квартира, пишет, хорошая, с водопроводом. Нутя... Одно токо худо - домой не кажетца, пишет, не пущают. А я-то привыкла к ему, без отца, без матери рос, вот как прилипла, пока выходила. Ну, дак зато ему теперь удача выпала, и то мене радость большая негаданная. Ступай, ступай, соколик, служи, не сумлевайся, добрый час тебе.