Двадцатый век Анны Капицы: воспоминания, письма

Капица Елена Леонидовна

А я злюсь на себя, что не могу сдвинуться. <…>

Сообщаю, что я могла бы есть: рыба жареная (навага, судак). Икру — только красную. Оладьи или пирог с яблоками и вареное мясо.

Клюквенный морс или жидкий кисель.

Пишу разнос на всякий случай — что легче достать.

За конфеты и рубли спасибо. Конфеты легче берут, но и то с ужимками…»

Анна Алексеевна — Валентине Михайловне

«11 февраля 1965 г., Москва

Дорогой, родной бедный друг, мы никак не можем договориться. Курица жареная, а надо вареную. Будет та, которую нужно. Мы с Вами плохо договариваемся по мысленному телефону, вероятно, плохо слышно! Пусть звонят от Вас и по-городскому тоже. Сегодня пойдет

к Вам Тамара Влад. Вера Николаевна [Трауберг], вероятно, завтра. Вот так и получается по очереди. Всем хочется Вам помочь, лишь бы Вы скорее поправлялись, главное — набирайтесь сил и хоть иногда что-то ешьте. Конечно, это все ужасно трудно, но Вы умеете делать именно все самое трудное. Я мечтаю, что получу Вас в Вашу комнату внизу, там спокойно, рядом парк, Вы сможете дышать свежим и чистым воздухом, а так важно отдышаться после больницы.

На днях пойду в Манеж на выставку РСФСР, только без Вас грустно, и еще ведь есть Коненков, все же нужно его посмотреть сразу всего, это, вероятно, очень страшно, уж очень всякого много.

Но все же я озабочена больше всего: чем Вас кормить? Обязательно просите по утрам, я буду передавать Ваши желания той, которая поедет в больницу. Так хочется, чтобы Вам было хоть капельку легче, чтобы Вы могли противостоять всему окружению. П. Л. шлет привет. Ждем Вас у себя…»

«15 февраля 1965 г., Москва

Дорогой, любимый друг, кажется, скоро Вас выпишут. Алим сказал вчера, что Вас можно к нам домой, если все более или менее хорошо. Что это значит, я не знаю, но меня окрыляет мысль, что на этих днях я смогу Вас извлечь из Ваших „Мираклей“. Как это будет хорошо, когда Вы будете у нас, даже поверить трудно, ведь 2 недели Вы варитесь в котлах ада, сколько же можно? Дорогой, очень драгоценный друг, еще несколько дней, а может быть, даже не дней, а меньше, и Вас можно увидеть, с Вами говорить, это совсем чудесно! Я чувствую, что часто что-то делаю как медведь, но люблю Вас очень, и тут уж не медвежьей любовью. П. Л. все время спрашивает, когда же Вас выпишут, говорила ли я с Алимом, что он сказал, и очень много о Вас думает. Так что в нашем доме Вы будете окружены любовью. Ну, может быть, не все будет хорошо остальное, но любовь, во всяком случае, будет…»

Валентина Михайловна — Анне Алексеевне

«18 февраля 1965 г.

Пишу Вам „клочками“, когда есть силы или мысли, так что, вероятно, пишу в странном „стиле“. Простите. И, наверное, повторяюсь.

В.В.В.Х.»

«Четверг, 18 февраля 1965 г.

Дайте человеку прийти в состояние человека и с честью и достоинством пережить то счастье, которое ему решили доставить щедрые друзья. А так я рискую умереть как моя мать — от радости. Я хочу еще пожить. Все, что могу с собой сделать — нарушить то, во что верила всю жизнь: понедельник плохой день, чтобы начинать что-либо.

Я согласна уйти отсюда в понедельник и утонуть в блаженстве.

Не сердитесь, драгоценная, на меня, и пусть турок Дамир не обижается. Я его очень ценю, уважаю и благодарна на весь остаток жизни. Что-то есть общее у нас в характерах. Решайте: может, вам удобнее во вторник, может, в понедельник Вы будете на Николиной.

Может, можно утром позвонить сюда и сказать ваш приговор.

Я совершенно растеряна — нервный ком в горле…

Клянусь, это не каприз, и возраст не позволяет капризничать».

Анна Алексеевна — Валентине Михайловне

«19 февраля 1965 г.

Дорогой, любимый друг! Сегодня можно Вас выписать. Когда лучше всего? Сейчас еду за Вашими вещами, возьму костюм, кофточку, белье, туфли домашние черные, ночную рубашку, чулки. Привезу большой шарф, чтобы Вас закутать. Мы так рады, что Вы можете покинуть этот „странноприимный“ дом.

Дорогой, очень дорогой друг, мы с П. Л. ждем Вас сегодня у нас. Не надо откладывать Вашу выписку, довольно Вы были в Мираклях. Алим Матв[еевич] мне вчера сказал, что

Вас вполне можно и нужно забирать из больницы. Но некоторое время, он говорит, Вы будете себя вести тихо и спокойно, полеживать у нас. Ведь Вы знаете, что у нас удобно и что уж никому не сможете мешать. Лежать и набираться сил у нас лучше, чем в больнице, и довольно уже Вам быть с 10 другими больными в палате. На счет дачи не волнуйтесь (!) — П. Л. поедет туда, как всегда, там сейчас живет Андрей, в субботу приедет Женечка с детьми. А я на этот раз взяла отпуск, чтобы побыть с Вами. Как Вы думаете, можно мне хоть когда-нибудь это сделать? П. Л. все сам так придумал, он очень хорошо к Вам относится, так что не противьтесь нашим планам, я умоляю Вас очень и очень.

Я привезла Вашу одежду, которую нашла, потом мы все обдумаем и сделаем как надо. Так что не стоит сейчас об этом беспокоиться. Как хорошо, что Вас отпускают, а Вы еще некоторое время будете очень слабенькой, но тут уж ничего не поделаешь. Так что собирайтесь с силами, и давайте поедем.

Машина стоит у самого корпуса, так что идти никуда не надо. Жду Вас с нетерпением. Еще одно усилие с Вашей стороны, а их сделано уже так много, и Вы будете вне стен Мираклей. П. Л. шлет привет и ждет.

Целую очень крепко и очень люблю…»

«11 сентября 1965, Прага

…Мы ведем предосудительный образ жизни — не успели доехать до Татр, как сейчас же улетели в Прагу. За нами прислали авиатакси! Это чудесный способ передвижения. Кроме нас с П. Л. и пилота был еще молодой физик, присланный нас сопровождать. Летели среди гор — было восхитительно — потом, вся страна совсем близко под нами. Пролетели мимо селения, где жила семья летчика, по традиции облетели вокруг и помахали крыльями. В Праге П. Л., Ник. Ник. Семенов и еще один американец получали докторов Honoris causa [174] . Они все были тут же одеты в мантии и шапочки — вид прелестный, Ник. Ник. особенно был величественно хорошенький. П. Л. велели произнести клятву по-латыни, что он и произнес! Вероятно, первое, что пришло в голову. Провели два дня в Праге, видели друзей, было хорошо, дождь удержался и не шел. Опять летели в Татры, но уже рейсовым самолетом. А через два дня приехали Семеновы и прожили с нами 5 дней. Погода стояла, на удивление всем, прекрасная, и мы показали им Словакию во всей красе — и Спишский град, это развалины гигантской крепости, и пещеры с розовыми сталактитами. Были на горном озере и прошли по туристским тропам. Повезли их посмотреть на деревенские костюмы и выяснили, что за эти 6 лет все меньше и меньше их носят. Правда, толпа молодежи у церкви яркости невероятной — химической, и старухи в красивых головных платках, но красочность и вышивки прошли. <…> П. Л. начинает работать, надо прочитать лекцию в Дрездене и открыть конференцию. Как-то странно ехать в Германию, правда, тут так много немцев, иногда полон отель, и они мурлычат, встречаясь, как-то очень низко говорят гут морген, получается мурген.

174

Букв. «ради почета» (лит.).Почетная ученая степень, присуждаемая за научные заслуги, без защиты диссертации.

Читали ли Вы в Новом Мире статью о Бунине Твардовского? Хорошо написано, правда, иногда чувствуешь горечь не только о Бунине, а рассуждения о смерти читаешь, жалея Твардовского.

Как-то дела в Москве? Прочли статью Румянцева в защиту интеллигенции [175] . Хорошо, если это слово перестанет быть ругательством. Но там есть среди довольно большого количества тривиальных мыслей и проблески нового. Для редактора „Правды“ это очень хорошо. Но Вы ведь знаете, что мы всегда стараемся быть оптимистами, даже если и хорошо информированы!

175

Речь идет о статье главного редактора «Правды» А. М. Румянцева «О партийности творческого труда советской интеллигенции» (9 сентября 1965 г.).